В тине адвокатуры

Туда-то в девятом часу вечера и прибыл, по приглашению Агнессы Михайловны, князь Владимир Александрович Шестов.

Все члены семьи и все друзья дома были в сборе. Князь был ранее знаком со всеми. Ему устроили, весьма польстивший его самолюбию, восторженный прием, не знали где усадить, восхищались его рыцарским поступком с женою, находили, что в штатском платье он стал еще красивее, если это только возможно. Последнее мнение подала сама Агнесса Михайловна. Князь совсем растаял и развеселился, и напившись чаю, попросил позволение устроить «на радостях возобновления знакомства и для его крепости» загородный пикник, получил общее согласие, приказал своему кучеру съездить за экипажами и повез всех в Аркадию, где заказал роскошный ужин с шампанским и фруктами. Веселье и попойка продолжались до утра. Владимир все время увивался около Агнессы Михайловны, жал ее руки и ощущал ответные пожатия.

Марья Викентьевна еще до катанья сумела под шумок занять у него на неделю сто рублей и устроила так, что Агнессочка укатила вперед вдвоем с князем на его собственных рысаках. С этого вечера князь почти ежедневно стал бывать у Боровиковых, усиленно ухаживая за Зыковой.

Агнесса Михайловна исполнила его просьбу при описанной нами встрече на Невском, и довольно скоро надумалась ему ответить, но, разгадав его натуру, обставляла их свидания всевозможными предосторожностями, измышляла всевозможные препятствия и опасности, то уверяя его в преследованиях ее мужа, который решил накрыть и убить их обоих, то выражая боязнь, что о их близости узнает ее мать, которую она боится будто бы как огня.

— Она выгонит меня из дома и не пустит к сестрам, а их я обожаю! — патетически восклицала она.

Отуманенный князь всеми силами и средствами старался ее успокоить и с восторгом и непреодолимым волнением ждал с ней свиданий наедине, которыми она его часто не баловала. Она достигла цели, его чувство к ней крепло, вследствие препятствий, ему нравилась таинственная обстановка их свиданий, соединенных с постоянной опасностью, в которую он, по глупости влюбленного, верил.

— Только теперь узнал я настоящую любовь — такую, как наша — любовь, под дулом револьвера! — восторженно восклицал он, заключая ее в свои объятия, во время этих редких свиданий.

Агнесса Михайловна незаметно улыбалась. Она хорошо понимала, что открытое беспрепятственное обладание ею вскоре бы приелось молодому князю. Она знала себе настоящую цену и увеличивала ее искусной игрой. Окружающие делали вид, что не замечают их отношений. Владимир Васильевич Охотников по прежнему пользовался расположением Агнессы Михайловны, которая уверила князя, что он необходим им для отвода глаз. Шестов верил и даже подружился с ним, и тот успел перехватить у него сотняжку другую, так как в деле займа без отдачи тоже был малый не промах…

Мелкие лепты, как его, так и других друзей дома, в сокровищницу Марьи Викентьевны, в виду появления в семье Боровиковых такого, выражаясь актерским языком, «жирного карася», как князь Владимир, за ненадобностью прекратились, что отразилось на хозяйственном бюджете Анны Александровны, и она была очень довольна.

С своей «первой серьезной любовью», как называл Шестов Агнессу Михайловну, он познакомил и своего единственного оставшегося ему верным старого друга, — князя Виктора Гарина. Тот изредка вместе с ним посещал семью Боровиковых и даже шутя ухаживал за Зиночкой, к великому неудовольствию Милашевича.

XXVIII Генерал-баба

Знакомая нам учредительница «театрального кружка» в Москве Анна Аркадьевна Львенко, одетая в роскошное утреннее платье, полулежала на диване в своей гостиной. Эта гостиная была убрана с артистическим беспорядком: на полу лежал великолепный персидский ковер, вокруг стола, покрытого бархатной салфеткой, на котором красовалась изящная фарфоровая лампа, бронзовая спичечница, пепельница и проч., была расположена разнохарактерная мягкая мебель, крытая зеленым трипом, диван, кресло, табуреты, chaises longues. По углам стояли этажерки с книгами и всевозможными objets d'arts. Стоявшее у стены дорогое пианино и висевшие по стенам картины — произведения знаменитых художников, довершали обстановку.

Красивая рука Анны Аркадьевны, украшенная дорогими кольцами, с потухшей папиросой бессильно откинулась на ручку дивана: видно было, что ее обладательница о чем-то задумалась, что-то соображает. Перед ней на столе лежал лист бумаги, сплошь исписанный цифрами. Изящные бронзовые часы, стоящие на камине, показывали половина первого. В передней послышался звонок.

— Иван Павлович Воскресенский! — доложил вошедший лакей.

— Проси, проси! — как бы очнувшись, произнесла Анна Аркадьевна и вновь закурила потухшую папиросу.

В комнату вошел довольно плотный, средних лет господин.

— Царице нашего искусства! — подошел он к ручке хозяйки, и затем, по ее приглашению, уселся в кресло.

— Ох, не говорите, Иван Павлович, — жалобно ответила она, — какая уж я царица, коли без царства осталась. Слышали?

— Как не слыхать, в городе только об этом и говорят, но как все это случилось — разно толкуют?