В тине адвокатуры

Николай Леопольдович быстро поднял голову и только что хотел что-то сказать, как заметивший беседу надзиратель быстро подскочил к ним и вежливо попросил разойтись и не разговаривать, что строго запрещено правилами дома предварительного заключения. Николай Николаевич, не дождавшись окончания времени прогулки, ушея к себе в камеру и сел писать письмо своему поручителю. Цель, для которой он сам себя посадил в заключение, была им достигнута. Он был уверен, что произвел на Гиршфельда ободряющее впечатление. Он не ошибся.

— На законном основании! — повторил Николай Леопольдович несколько раз фразу Арефьева, возвратившись с прогулки в свою камеру.

Такая мысль ни разу не приходила ему в голову со дня его ареста. Угнетенный в одиночестве воспоминаниями прошлого ум отказывался работать. Ему необходимо нужен был совет опытного человека, ободряющее слово, а он, оторванный от всех, предоставленный лишь самому себе и своим гнетущим воспоминаниям был лишен этого и все более и более падал духом. Жена не могла придать ему бодрости, она сама только жаловалась и плакала. Николай Николаевич понял это, а потому и решил во что бы то ни стало повидаться с ним, что, как мы видели, и исполнил.

— На законном основании! — продолжал повторять Гиршфельд, сидя у себя в камере.

«Да и на самом деле, чего я трушу? — начал рассуждать он. — Если они меня арестовали, то это далеко не доказывает, что против меня собраны сильные доказательства. Это просто с их стороны произвол. Бороться против него нельзя и глупо, но из за того, что они нанесли сильный удар еще не следует, что за ними обеспечена полная победа, что надо дать им эту победу и бессильно опустив руки, ждать окончательного поражения».

Он приободрился.

— Арефьев прав! Стыдно, надо быть мужчиной!

Он встал и начал бодро и быстро ходить по камере.

«Хорошо еще, что я за это время не дал ни одного показания, а то действительно мог черт знает чего напутать и погубить себя и других!» — думал он.

Действительно, он, не смотря на неоднократные вызовы его к судебному следователю, упорно молчал и не отвечал ни на один предложенный ему вопрос. Это обстоятельство было причиной того, что следствие тянулось так долго. Он начал припоминать обстоятельства дела Шестова и Луганского, взводимые на него ими обвинения и на каждый пункт их находил в своем уме совершенно естественные, — так, по крайней мере, казалось ему — оправдывающие его опровержения, основанные даже на документальных данных — письмах, расписках, нотариальных актах.

«Конечно, это дело чисто гражданское! Арефьев опять прав!» — решил он в уме и сел писать письмо жене.

В нем он просил ее прийти к нему на свидание в первый же установленный для них день по получении письма, привезти и передать через контору книги из его библиотеки. Затем следовал длинный перечень книг: законов и юридических сочинений. Стефания Павловна показала письмо уже вновь освобожденному на поруки Николая Николаевичу и просила его отобрать книги.

— За ум взялся, наконец-то! — проворчал он и стал исполнять ее просьбу.

— Я его нынче совсем не узнала, такой бодрый, веселый, молодцом стал! — сообщила она Арефьеву, вернувшись со свидания с мужем.

— Не даром же я более недели из-за этого под замком сидел, — с гордостью заявил он.

Гиршфельд горячо, между тем, принялся за свое дело, стал писать следователю обширные заявления, указывал новых свидетелей, просил о передопросе уже допрошенных, давал подробные показания. Следствие пошло быстрее. Дело по обвинению его в оскорблении должностных лиц при исполнении ими обязанностей службы поступило уже в суд. Гиршфельд получил обвинительный акт и через несколько времени появился на скамье подсудимых перед судом без участии присяжных заседателей. Виновным он себя не признал, объяснив, что он был в крайне взволнованном состоянии, дошедшем до болезненного припадка, и ничего не помнит. Защитника он иметь отказался. Суд приговорил его на три месяца в тюрьму. Он подал обширную жалобу в судебную палату. Палата, рассмотрев ее, смягчила ему наказание, и постановила заключить его в тюрьму на два месяца. Приговор этот, постановлено было, в исполнение не приводить вперед до окончания главного о нем дела.

Николай Леопольдович написал и подал жалобу в сенат. Приговор судебной палаты не смутил его: он не терял бодрости.

Такое расположение духа, хотя и находящегося в заключении Гиршфельда, не могло остаться без влияния на его сообщников и клевретов, гулявших на свободе — будущих подсудимых и свидетелей. Они тоже приободрились и стали смелее глядеть на неизвестное будущее.

Кашин, Охотников, «дедушка» Милашевич, не говоря уже о князе Шестове и Зыковой, бывших при Стефании Павловне почти безотлучно, стали часто по вечерам собираться к ней, играли в карты, выпивали, закусывали и слушали ободряющие речи Николая Николаевича Арефьева.

О возможном неудачном исходе дела никто и не помышлял, хотя мысль о прекращении его судебного палатою, в чем почти ручался Арефьев, была оставлена по той весьма простой причине, что обвинительный акт был уже ею утвержден и выдан подсудимым.