В тине адвокатуры

— Напрочь отказал; помилуйте, два года подряд одна и та же история. Возьмет учителя для сына, заведет с ним шуры-муры. Муж, выживший из ума старик, делает в деревне скандалы, да еще приезжает сюда объясняться. Вы, дескать, рекомендовали студента, а он увлек мою Зизи. Это Зизи-то, эту старую бабу увлек… Комикс…

— Чай обиделась?

— Кажется, хотела публиковать, я сказал, что это самое лучшее. Только, боюсь, опять явится, благо здесь недалеко, в Северной гостинице остановилась…

— Да зачем, говорю я, вам репетитора, когда все равно сын ваш на второй год в классе остался?

— Помилуйте, как же мальчик будет без присмотра!?

— Ну, думаю, матушка, кажется за тобой более присмотра нужно.

— Что же вы не кушаете? — обратился он к гостям.

— Помилуйте, по горло сыты, всего по немножку попробовали, — заметил Николай Леопольдович, отодвигая тарелку.

— Я так даже попрошу позволения откланяться, — встал Карнеев, — мне необходимо съездить по делу.

— Если по делу, не задерживаю, сигару на дорогу захватите, — пододвинул Константин Николаевич гостям ящик с сигарами и взял одну сам.

Гости не отказались. Когда сигары были закурены, Иван Павлович вторично откланялся и вышел из столовой.

— Пойдемте и мы беседовать в кабинет — там удобнее, — предложил Гиршфельду Константин Николаевич, когда они остались одни.

Гиршфельд встал и последовал за хозяином.

Кабинет Вознесенского представлял из себя смесь возможной простоты и возможного комфорта. Мягкая мебель, турецкие диваны по стенам манили к покою, к кейфу, а громадный письменный стол, стоявший посредине и заваленный массою книг и бумаг указывал, что хозяин покупал минуты этого покоя усиленным, непрестанным трудом. Массивный библиотечный шкаф, наполненный книгами, и тяжелые портьеры на дверях и окнах дополняли убранство этого делового хозяйского уголка. Мягкий ковер на полу этой обширной комнаты заглушал шум шагов.

Константин Николаевич с Гиршфельдом уселись с сигарами на одном из турецких диванов.

IV Сорвалось!

— Ну, дружище, какой же совет нужен от меня, ничтожнейшего смертного, будущему светилу русской адвокатуры? — пошутил Константин Николаевич.

Николай Леопольдович рассказал откровенно свои планы и невозможность их осуществить в настоящее время.

— А разве нельзя остаться пока с родными и начинать не сразу на такую широкую ногу?

— Об этом нечего и думать; это значит на первых же порах испортить себе карьеру. Обстановка и внешность для адвоката первое дело. Без этого закрывай лавочку.

— Лавочку… хорошо сказано… — улыбнулся Константин Николаевич. — Но что же делать?

— Я вот что надумал. Теперь время летнее, глухое. Взять на лето хороший урок, скопить деньжонок, а с сентября начать практику. Вас хотел попросить не рекомендуете ли вы?

— С удовольствием бы, да поздно, все уже разъехались из училища. Если обратятся, то, конечно, место будет за вами, да едва ли, говорю — поздно.

— Жаль!

— Вот княгина Шестова все просит рекомендовать ей учителя, но не вас же я ей рекомендую… Она просто ищет себе любовника, а какой же порядочный человек на это согласится…

— Гм! Конечно… — заметил Николай Леопольдович.

— Не лучше ли было бы вам сначала поступить на службу здесь, в Москве, или в Петербурге, наконец, в провинции, там быстрее ход. Я бы мог вам дать рекомендательные письма. У меня есть в министерстве юстиции и в разных судебных учреждениях знакомые — люди влиятельные…

— Нет, нет, я чувствую, что адвокатура мое настоящее призвание…

— Призвание-то это от вас бы не ушло, послужили бы годиков пять, не понравится — бросите и прямо будете присяжным поверенным, а служба великая вещь, она вырабатывает характер, приучает к регулярному, систематическому труду… Подумайте, милейший друг!

— Нечего и думать. Я задохнуть в канцелярии, заглушу и последние мои способности, если они только есть у меня, из меня выйдет ограниченный человек и неспособный чиновник, вот и все. Если начинать работать на избранном поприще, то надо относиться к нему с любовью, вступать на него со свежими силами, а не покрытым канцелярскою пылью, заеденным бумажною формалистикою… И не говорите, ни за что, ни за что!

— Вы хорошо делаете, что просите не возражать, так как возразить можно много против этого восторженного молодого бреда… — заметил Константин Николаевич.

Наступило молчание.

— А если бы я попросил у вас взаймы рублей шестьсот для первого обзаведения, вы бы мне не отказали? — вдруг в упор спросил Николай Леопольдович.

— Нет, отказал бы, — серьезно, после некоторой паузы ответил Вознесенский. — И не потому, что не верю, или не могу дать этих денег, апросто потому, что люблю вас.

— Это, то есть, как же?

— Так… Начинать карьеру с займа плохое дело. Это значит строить здание на песке. Если впоследствии случится нужда и надо будет перехватить, поверьте, вы у меня не встретите отказа, но на обстановку, будто бы нужную для адвокатской лавочки (ваше собственное выражение), хоть сердитесь на меня, не дам…

— Да я и не прошу, я пошутил, можно будет в самом деле начать понемножку.

— И самое лучшее. Тише едешь, дальше будешь…