В тине адвокатуры

Обвиняемые Гиршфельд и Арефьев были в черных сюртучных парах, а Стефания Павловна в черном шелковом платье. Последняя была очень эффектна и на ней более, нежели с участием останавливались взгляды присутствующих мужчин.

После избрания присяжных заседателей, поверки свидетелей, было приступлено к чтению обширного обвинительного акта. В нем заключалось все уже известное читателям из предыдущих глав. По окончании этого чтения начался допрос обвиняемых.

Все трое не признали себя виновными в возводимых на них преступлениях.

Суд приступил к допросу свидетелей. Допрос этот продолжался семь дней. Особенно интересен был допрос Шестова и Луганского. Первый совершенно запутался и даже на суде несколько раз изменял свои показания.

— Позвольте, свидетель, какое же показание ваше заключает в себе правду — то ли, которое вы даете сейчас, или то, которое вы дали полчаса тому назад? — донимал его представитель обвинения.

Князь конфузливо молчал.

— Вы нам заявили полчаса тому назад, что вы чувствуете себя нездоровым, а теперь, как вы себя чувствуете? — не унимался товарищ прокурора.

— Теперь мне лучше, — заявил князь, — но я стесняюсь…

— Кого?

— Публики!

Возбужден был вопрос о том, на каком языке говорит лучше князь Шестов: на французском, или на русском?

— Я даже думаю по-французски… — ответил на него Владимир.

— Позвольте, — поднялся со скамьи уже допрошенный барон Розен, — князь Шестов, по-моему, знает плохо французский язык, но на русском говорит и пишет превосходно.

— А вы, господин свидетель, — задал, с разрешения председательствующего, барону Розену вопрос подсудимый Арефьев, — сами хорошо знаете русский язык?

— Нет, мой плохо знает русский язык! — отвечал Адольф Адольфович.

— Как же вы беретесь судить о том, чего сами не знаете! — заметил председательствующий.

В публике послышался сдержанный смех. Барон сконфуженно опустился на скамью.

Луганский подробно, но запутанно, рассказал свои путешествия и мытарства под надзором покойного Князева, а потом и Царевского, и закончил эпизодом получения ссуды из банка в Москве, дележом добычи и совершением закладной и арендного договора.

— Решительно не понимаю, — сказал он в заключение, — как это могло случиться, только от наследства ровно ничего не осталось. Все рассовали и роздали. Каждый брал и имел право брать, кроме меня. Мне не пришлось ничего! Обо мне позабыли.

Гиршфельд почти после каждого свидетельского показания давал продолжительные объяснения. Перед тем как дать одно из них касающееся семейной обстановки Луганского, он даже ходатайствовал о закрытии дверей залы заседания. Ходатайство это было уважено судом, и публика временно удалена из залы.

— Зачем Гиршфельд просил закрыть двери? — спрашивали Арефьева во время перерыва.

— А это потому, что он хотел сказать и сказал большую глупость, так чтобы не так было совестно! — серьезно отвечал он.

Характерны были показания Зыковой, Охотникова, Кашина и «дедушки» Милашевича. Товарищ прокурора просил о занесении почти всех этих показаний в протокол.

Нечего и говорить, что они все были в пользу Гиршфельда. Они вместе с князем Шестовым даже, что называется, переусердствовали. Князь прямо заявил, что он считает Николая Леопольдовича честнейшим человеком и своим благодетелем и, если давал против него показания на предварительном следствии, то делал это по наущению барона Розена, а жалобы писал прямо под его диктовку. Почти тоже самое подтвердила и Зыкова.

По окончании допроса свидетелей началось чтение показаний свидетелей, неявившихся по законным причинам, массы документов и писем. Это заняло еще два дня.

Затем эксперт дал свое заключение, основанное на исследовании Луганского и обстоятельствах дела, выяснившихся на суде. Он признал Василия Васильевича страдающим хроническим алкоголизмом, обуславливающим ослабление воли.

Судебное следствие было окончено, и суд после перерыва приступил к выслушанию прений сторон.

Судебные речи и возражения заняли более двух дней.

Николай Леопольдович в представленном ему последнем слове просил присяжных обратить внимание на его семейное положение, на отсутствие всяких средств к жизни, на более чем годичное заключение.

— От этих миллионных дел я не нажился, а, напротив, разорился.

Стефания Павловна не сказала ни полслова. Она молчала все одиннадцать дней процесса. Защитник ее во время судебного следствия задал свидетелям на ее счет два, три вопроса.

Развернулся, что называется, во всю в последнем слове один Арефьев. Он, впрочем, и во время допроса свидетелей делал несколько метких замечаний и возражений и давал оригинальные объяснения.

— Позвольте, гг. присяжные заседатели, — говорил он, — утверждают, что я будто хотел надуть даже самого Гиршфельда, т. е. как это хотел — я положительно не понимаю — если бы я хотел, то и надул бы. Это не так трудно! Говорят далее, что будто бы я знал, что дело Луганского ведется незаконно, преступно, но помилуйте, гг. присяжные, если бы я это знал, я взял бы с Гиршфельда не пять, а пятьдесят тысяч…

В таком откровенном тоне он вел продолжительную беседу с присяжными заседателями.