В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

И в советской, и в зарубежной русской прессе преимущественное внимание было обращено на неожиданно благожелательную оценку Шульгиным перемен, происшедших в советской России. Более общие задачи, которые поставил перед собой автор, прояснились лишь с выходом Трех столиц отдельной книгой в конце января 1927 года[153]. Центральное место в ней заняли не сенсационные, захватывающие, «полудетективные» обстоятельства пересечения границы или сообщенные факты и события, а пространные политические размышления и идеологические пассажи, в значительной мере представленные в виде диалогов между автором и «контрабандистами». Оказалось, «впечатления» занимают в книге сравнительно скромное место уже из-за того только, что автору не так много удалось увидеть, и даже в родном Киеве пришлось урезать пребывание из-за слежки и укрыться в гостинице. Ббльшую часть путешествия Шульгин провел в четырех стенах, «забившись в снежное подполье»[154].

И все же то, что он или увидел, или узнал в поездке, его действительно поразило и окрылило. Помимо самого факта встречи с родиной и открытия, что она не умерла, а воскресает и возрождается, это было также обнаружение в России своих политических единомышленников — общественной группы, которую автор обозначил словом «контрабандисты» и которая для немногих посвященных отождествлялась с «Трестом». В сущности, Три столицы были первым и единственным публичным изложением политической философии «Треста». Руководителям правого лагеря эмигрантской политики — и вел. кн. Николаю Николаевичу, и генералу Кутепову, и Врангелю, и представителям Торгово-Промышленного союза, и редактору Возрождения П. Б. Струве, не раз выслушивавших доводы МОЦР, — теперь приходилось учитывать «шульгинский фактор» в оценке московских партнеров.

Более того, в книге ощутим поразительный «симбиоз» Шульгин — ского и трестовского начал. В воспроизведенных в ней диалогах позиции автора и его трестовских собеседников не противостоят друг другу, а наоборот, сближены и даже сливаются воедино. Легче всего это продемонстрировать на двух примерах, извлеченных из 5-й главы («Антон Антоныч»).

Во-первых, рассуждения о взаимных претензиях «эмиграции» и «метрополии». Шульгин, выступая от имени эмиграции, заявляет, что она ругает «русский народ» за то, что, ненавидя большевиков, он не делает ничего для их свержения; это — «нация рабов». В свою очередь его оппонент обвиняет эмиграцию за то, что она погрязла в склоках и не может достичь единства в борьбе против общего врага. Уже в этой исходной оппозиции трудно разделить голоса говорящих: «Антон Антонович» не оспаривает определения «нация рабов», но и Шульгин никак не защищает «эмиграцию». В конечном счете автор соглашается с «Антоном Антоновичем» в утверждении приоритета России «внутренней» над Россией эмигрантской.

Во-вторых, это вопрос о фашизме. Мы, утверждает Шульгин в том же разговоре, проиграли в вооруженной борьбе; но в борьбе идей мы — не проиграли; напротив, «мы свою идею вынесли из боя, сохранили, и я думаю, что она постепенно завоевывает мир. По крайней мере, фашизм, который сейчас является противником коммунизма в мировом масштабе, несомненно, в некоторой своей части есть наша эманация»[155].

Так возникает тема, к которой автор возвращается в книге не раз. Она и вообще была больной для Шульгина и для правого крыла эмиграции в целом в тот момент. Он впервые обратился к ней в той серии политических статей, с которых началось его сотрудничество в Возрождении. Там он отстаивал мысль о том, что единственным средством против коммунизма является фашизм, тогда как демократии бессильны в этой борьбе, и что «киль» движения будущей России должен состоять из сильной политической группы, скованной железной дисциплиной, имеющей иммунитет к политическим и социальным эпидемиям[156].

В самом Возрождении единства по этому вопросу не было. Главный редактор газеты П. Б. Струве занимал двойственную позицию, признавая всемирно-историческое значение возникновения фашизма и видя в нем реакцию «государственности» на разлагающую силу и работу демократического социализма, но испытывая, однако, опасения, что фашизм может «отравиться» социализмом и синдикализмом[157]; К. И. Зайцев же объявил о полном своем неприятии фашизма[158]. Вмешаться в эту дискуссию Шульгин, находившийся в декабре 1925 года на Волыни и делавший последние приготовления к путешествию, не мог, но в своей книге решил снова вернуться к ней. Толчком послужило открытие, что идея фашизма взята на вооружение и подпольной группой внутри России, организовавшей его путешествие.