В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

Это было в Одессе в 1920 году. Я скрывался в подполье. Чрезвычайка захватила близкого мне человека. Это до такой степени меня мучило, что я написал «им» письмо: предлагал обмен, то есть чтобы они его выпустили, а взяли бы меня. Разумеется, я знал, что они могут меня обмануть, то есть и меня взять, и его не выпустить. Я так и написал в письме, прибавив: «я знаю, что у нас совершенно разные понятия о чести, но я думаю, что не все человеческое вам чуждо». Если бы они согласились на мое предложение, они должны были напечатать условное объявление в своей газете. Тогда я приду в чрезвычайку. Месяц я ждал этого объявления, но оно не появилось. И я не мог понять, в чем дело.

Позже я узнал: они письмо получили. С этим письмом они пришли к заключенному. Показали ему письмо, дали прочесть. Когда он прочел, он не выдержал… Заплакал. Они «имели деликатность отойти к окошку» и дать ему успокоиться. Потом спросили: «Вы согласны на мену?» Он отказался наотрез и в волнении говорил: «Не выйду живым отсюда! Жилы перережу стеклом». Они взяли письмо и ушли.

И не напечатали условного объявления.

Чем они руководились? Эти звери, не знающие жалости?

Вот — дрогнула рука. Таким средством не пожелали против меня воспользоваться. А ведь в то же время они ловили меня всеми другими способами. С большими хлопотами, старанием, напряжением. Они подсылали провокаторов, не останавливались перед расходами, два раза я был у них в руках, два раза выскальзывал, один раз просто бегством по улице. Словом, большая была возня. И вот в разгар этой возни, уже после уличного бегства, которое их весьма раздосадовало, я сам им давался в руки.

Но этой ценой не захотели взять.

Кто? Заправские чекисты.

Вот что такое душа человеческая…

Ее иногда можно угадать, ее никогда нельзя знать наверное(с. 231–232).

Двумя этими друг с другом связанными «половинками» истории, одна из которых — гипотетическая (о подготовленной адресации к провокатору А. Г. Москвичу), а другая — ретроспективная, Шульгин как бы «давал фору» чекистам, допуская в них просветы душевного благородства и тогда, когда он тайком направлялся в родной Киев, и тогда, когда он в своих Трех столицах давал отчет об этом посещении. К риску предпринятого путешествия присоединяется и другой риск — изобразить заклятых врагов в более человеческом облике, чем диктовали нормальные политические соображения. Было ли появление таких эпизодов в книге чисто «литературным приемом», сюжетным украшением, призванным усилить ощущение тревоги и занимательность чтения? Н. Н. Чебышев в октябре 1926 года почувствовал недостаточную уверенность Шульгина, отрицавшего, что в ходе своей поездки в СССР он находился под постоянным колпаком ГПУ. Остается догадываться, был ли данный «провокаторский и судебно-полицейский» пласт в книге данью мучившим автора сомнениям или, наоборот, выражением облегчения из-за освобождения от таких сомнений, был ли он проявлением «ясновидения», «шестого чувства» или попыткой усыпить тревогу.