В то далёкое лето. Повести, рассказы

Мальчик даже имел собственный мяч — «Pollena» — польский, клетчатый мяч с красным штампом, который еще ни разу не коснулся земли. Около месяца мальчик держал его у себя, потом отдал отцу, чтоб тот положил его на заднее сиденье в своих зеленых «Жигулях», сейчас это модно.

Он знал все тонкости игры, мог часами смотреть по телевизору игру, а на следующий день спорить до хрипоты, обсуждая игру до мельчайших подробностей. И, если, вдруг, не было оппонента для спора, он просто спрашивал у всех, кто заходил в подъезд, или выходил оттуда, не важно, кто, будь то семидесятилетняя старушка, гуляющая с внуком, или спешащий на занятия студент:

— Вчерашний футбол по телевизору смотрели?

Если это бывала старая женщина, она минуту недоуменно смотрела на мальчика так, словно ей задали вопрос о химическом составе планеты Венера, а потом, понимая, о чем ее спросили, говорила:

— Нет, сынок, я ведь в футболе ничего не понимаю.

А если это бывал молодой парень, то он торопливо отвечал:

— Да, смотрел, но потом, потом, сейчас нет времени.

Мальчик с сожалением смотрел то за той, то за другим, и взглядом искал третьего, с которым можно было, наконец, поспорить, как следует.

Вначале, его судейская беспристрастность была несомненной. Однако, эта беспристрастность длилась недолго, и мальчик начинал хитрить, в основном, когда ребята с одного двора соревновались с мальчишками другого двора. Он хитрил, конечно в пользу «своей» команды (он говорил: «Мы выигрываем», или «Мы проигрываем».) И когда случалось так, что мальчик заходил далеко в своей предвзятости, игроки противоположной команды пытались с той стороны ограды призывать его к порядку.

А если это не помогало, кто-нибудь из них, вышедший из терпения, подбегал к нему и со злостью поднимал над ним кулак, готовый ударить его, особенно, когда команда проигрывала, или игра никак не клеилась, и все были в нервном состоянии.

Мальчик смотрел спокойно на эти пальцы, сжатые в кулак, и слегка улыбался. И улыбка у него была, какая-то, дерзкая. И непонятно было, хочет он, чтоб его, действительно, ударили, или нет, чтоб между ним и этими парнями возникла драка, такая драка, которая бывает между другими мальчишками, когда из-за одной неудачной передачи цепляются, и начинается беспощадная потасовка, на время, забывая об игре?

Мальчик точно знает, что никакой драки не будет, что кулак, нависший над его головой, так и останется висеть в воздухе… И исподлобья видит, как ребята с их ли двора, или с соседнего, оставив игру, медленно подходят к тому, кто осмелился поднять руку, чтоб ударить его. Он, также, знал, что если тому взбредет в голову ударить, другие на месте изобьют обидчика. Мальчик знал и об этом, но это его не радовало. Потому что, когда поднимают руку на кого-то, будь то свой или чужой, все равно, другие подходят не избивать, а просто ждут честного боя один-на один, драка лицом к лицу.

А, вот, с ним такого никогда не бывает, и, просто никаких драк у него ни с кем не бывает. И сейчас не будет. И когда тот, кто поднимает руку, чтоб ударить его, так и не ударив, уходит, с сожалением махая рукой, у мальчика начинает дрожать скула, он опускает голову, и некоторое время слезы не дают рассмотреть стрелки на циферблате часов. Потому что для него оскорбительно, и оскорбительным является то, что, будь он даже тысячу раз виноват перед мальчиками, все равно, никакой драки с ним не будет. И даже быть не может. И даже если будет, вместо него драться будут другие…

Из-за подобной несправедливости мальчик начинает мстить и своим, и чужим, мстить давшим ему судьбой единственным оружием — своей неприкосновенностью.