В той стране

– Не болтай, чего не понимаешь! – оборвала ее мать. – Сколько раз говорить, не в доме престарелых, а в доме ветеранов войны. Ветеранов войны, – подчеркнула она. – Это огромная разница. А ты плетешь… Иди ложись спать! Утром не добудишься, не поднимешь ее, а вечером…

Девочка опустила глаза и ушла, хозяйка продолжала речь:

– Услышит где-то и плетет. Повторяет чужие глупости. Не варит башка. Пойду и я ложиться, – внезапно решила она. – Вчера так плохо спала, и завтра чуть свет… Так надоело…

Она ушла, и мужчины остались одни, в тесной кухне, за столом, друг перед другом.

На воле отходил к ночному покою вечерний город. Реже и звучнее бежали по пустеющей гулкой улице трамваи. В небе, над крышами, в стороне западной, светила неяркая, но чистая заря. В кухне темнело.

Молчать было тягостно. Хозяин завел разговор:

– Тебя куда в район-то сватали?

– В управление, – не сразу ответил гость.

– Не хочешь?

– Нет. Бумажки перебирать, на людей цобекать да забегать начальству вперед, в глаза заглядывать. Смолоду не привык, а теперь…

Они сидели друг против друга, два нестарых еще мужика, чуть за сорок обоим, – плечистые, крепкие, но в ранней седине.

Говорили о городских да хуторских новостях, перебрасывались словами, но в глаза друг другу боялись взглянуть.

– Так как же с дедом-то? – не выдержал, наконец, Лунякин. – Чего ж вы его так?

Хозяин вздохнул, ответил нехотя:

– А чего дед? Дед живет неплохо. Можно сказать, у Христа за пазухой. Дом ветеранов войны. Для ветеранов специально построили. Сейчас знаешь как к этому делу относятся. Для них – лучшее. Там все блестит. Кафель югославский, пластик, красочка тоже импортная, паркет, ковры, зимний сад, всякие процедурные кабинеты, врачей куча. За ними как за детьми малыми.

Хозяин начинал говорить будто нехотя и чуть виновато, но постепенно смелел, поднял голову, и голос его звучал тверже:

– Врачи, медсестры – весь персонал… В обкомовской больнице такого нет. Кондиционеры, цветы, питание.

Лунякин сидел все так же, склонясь над столом. Он слушал и слышал все, но виделся ему почему-то не шик-блеск с югославским ярким кафелем и коврами, а какая-то невзрачная комнатенка, больничная коечка и дед – под серым казенным одеялом. Виделось такое – и все.

Деда увезли с хутора прошлой осенью, еще по теплу. Получилось все как-то быстро: приехали, забрали, дом удачно продали. Хороший был у старика дом, и глядели за ним хорошо, бабка рук не жалела. Весной старая умерла, остался дед сиротой. Лишь внук в городе да еще племянник. Туда его и забрали.

– Ты вот съездишь, поглядишь и поймешь, – рассказывал хозяин. – Туда абы кого не берут. Через обком устраивал. Дед туда с охотою. Сначала в госпитале лежал, подлечивался. Ему там понравилось. Вокруг такие же старики. Есть с кем поговорить, не скучно. А возможность появилась в доме ветеранов – он согласился и не жалеет.

– О-хо-хо… – негромко сказал гость. – Дед, дед… Живем, живем…

И на лице его появилась, совсем некстати, улыбка. Глядел он в сторону, в окно, где остывало вечернее небо.

– Помнишь, на пасеке у него жили? – вдруг спросил он хозяина.

Давно то было, в годы мальчишеские, но вспомнилось ясно: опушка займищного леса, голубые ульи, гудение пчел, медогонка… вперемежку ручку ее крутили, и тягучая медовая струя, светлая в солнце, лилась и лилась. И дед, припадая на калеченую ногу, суетился рядом.

Хозяин заварил свежего чаю, гостю налил и себе, хлебнул пахучего пития и сказал, поднимая глаза на Лунякина:

– Я чувствую, ты сейчас на меня грешишь. Понимаю… Мол, дед тебе столько помогал, вместо матери-отца остался. Да, помогал. Много помог. Спасибо ему. Но я-то хочу как лучше. Тоже по-хорошему.

– Для кого лучше?

– Как для кого? Для деда. Ему спокойнее: уход, врачи, ровесники вокруг. Поговорят, потолкуют. Веселей идет жизнь. А здесь он в четырех стенах, один да один. Лишь вечером собираемся. Ему и поесть по-человечески никто не подаст. И с ногой у него совсем плохо стало. В туалет и то… Пока дошкандыляет… Глядишь, обсикается. А там лучше.

– Лучше-то, может, и лучше, – задумчиво сказал Лунякин. – Но зачем вы его сюда тянули? Старушку эту прогнали. Они б, может, жили и жили…

– Кто ее прогонял, она сама ушла.

– Рассказывай… – усмехнулся Лунякин. – Твоя ж на нее шумела. «Уходи! Ты – чужая! – передразнил он. – Хочешь завладать!»

– Но это же правда, – вступился за жену хозяин. – Она и хотела захватить все. Бабаня умерла, и она сразу подлезла. Любовь… В такие-то годы… На пенсию дедову она польстилась да на хату. Вот и все.

После смерти жены к деду приклонилась тоже одинокая пожилая женщина. Сначала приходила сварить да постирать, а он в ее хозяйстве помогал топором да молотком. Потом она вовсе к нему перешла. Но ненадолго. Приехал из города внук с женою и поломали все.

– А сейчас лучше вышло? – спросил Лунякин. – Бабку прогнали. Хату продали… Пять тысяч несчастных…

– Ты чего же хочешь сказать, что мы из-за этих денег деда и забрали?