В той стране

– Не плачь, мама. Давай выпьем и похлебаем. Не плачь. Жизнь она и есть жизнь. Мы уже тоже – не молоденькие. Не плачь. У нас тебе будет полегче.

Махора стала послушно хлебать лапшу, слезой подсоленную. За столом мало-помалу заговорили.

– Хочешь на работу? Куда? – спрашивала Полина золовку. – По специальности?

Галина согласно кивнула.

– Уходит главный экономист. Мне в районе разрешили, – поглядела она на мужа. – Оклад хороший, да еще если с годовыми.

– Какие сейчас зарплаты пошли… – услышала мать. – А мы – за что трудились. Сказать – не поверят, скажут – дураки. Три копеечки трудодень да хлебца грамм триста. А трудодень, – объяснила она Галине, – это, например, луговины надо пять соток лопатой вскопать. Или гектар выкосить. Мыслимое дело? А ныне… Бабы на огородах посидят, платки повяжут – меньше трех рублей им не пишут.

– А куда же мне коз девать? – о своем спросила Полина.

Мать держала для дочерей полтора десятка пуховых коз. Десять – Полининых, остальные – Шурочки, младшей. С каждой козы по два фунта пуху начесывали – копейка не лишняя. А теперь?

– Продай или к себе забери, – ответил Иван.

– Я их где, в горнице держать буду, а на крыше пасти? А к себе ты не возьмешь? – спросила она брата в укор.

– Ты сама посуди, – объяснил Иван. – У меня семь штук. Материных… У тебя сколько, мать? Пять. Значит, это тринадцать. Да твои. Мне же в райкоме сразу в глаза: огрузился, мол, хозяйством.

– Ладно, – махнула рукой Полина. – Чего-нибудь придумаем. – Но все же не выдержала, брата укорила: – Райком, райком, а родная сестра тебе…

– Все же он при авторитете, начальство, – заступилась мать.

– Пой, пой, подпевай дорогому сыночку…

Отобедали. Стали собираться на рыбалку, оставляя дома Махору да маленького Андрюшку.

– Привыкай, мать, – говорил Иван. – Теперь вы – стар да млад…

– Мы с ним сейчас уберемся, козочек пойдем встренем, теленка…

– Теленка… – повторил Андрюша, цепляясь за бабкин подол.

– Вот и хорошо, – одобрил Иван. – А мы рыбки привезем.

Обычно то были лишь слова, обещанья, а привозили всякую мелочь, лишь кошке разговеться – и только. А нынче, хоть промучались рыбаки целую ночь: приезжали и вновь ездили сети проверять, но к утру привезли полтора десятка таких славных карпов, что мать изумилась.

Мужики отдали рыбу, развесили сети сушиться и спать улеглись, наказав: «Бабы пусть варят уху».

Поднялись бабы. Полина ахала, разглядывая улов:

– Не думала, что кроме пустых бутылок чего привезут. А может, на серебряную удочку поймали? Ладно, главное – рыба есть. И уху, – тут же постановила она, – не дома будем варить, а на обережье, у речки.

– Траву толочить? – восстала Махора. – Ишь какой дур напал! А я потом с косой мучиться буду!

– Ладно, не шуми. Всю не вытопчем. А и вытопчем, так она не нужна. Все равно уезжаешь. Напоследок посидеть на родном плесу. Потом лишь вспомнить.

В словах дочери услышала Махора сердечную боль и не стала перечить. Это сейчас забыли, а прежде, собираясь родней, гуляли всегда на обережье, у своего плеса, к которому спускались от дома огороды и сад. Он и звался по имени прадеда – Колякин плес, с чистой водой, с обомшелыми вербами на берегу.

Достали из чулана старый полевской котел, развели на обережье костерик, сварили уху.

Было тепло и ясно. На засохших маковках верб скворцы заливались, сверкая в солнечном свете чернью и зеленью пера. Они здесь жили, в трухлявом дереве, в дуплах.

Пахло дымом, сладкой ухой, молодой горькавой зеленью и еле слышно вербовым цветом, уже отходящим.

Расстелили брезент прямо на берегу, вынули из котла желтоватые куски рыбы в укропном семени, зеленом луке. Щербу разлили по мискам. И загуляли.

Давно… Давно не слышало обережье такой веселой гульбы, смеха и песен… При деде Матвее часто собирались, при отце – реже. А умер он – все. А теперь, словно в старой казачьей гульбе, не вино пьянило – его лишь пригубливали, – кружила голову радость: встреча с родней, все живые, здоровые, и день такой дорогой, солнцем налитый, детишки смеются, плещется вода, зелень шумит над головой – милая родина…

По Дону гуляет, по Дону гуляет,
По-о До-о-ону гуляет казак молодой.

Не забыл еще старых песен Иван, пел их, широко рукой поманывая. Полина, Василий… и даже Галина не отставала. И материн звенел голосок:

Не пла-ачь, моя дева, не плачь, моя дева.
Не-е пла-ачь, моя дева, не верь никому…

Спели одну песню, другую. А из кустов, из сада донеслось:

При лужку, лужку, лужку,
При широком по-оле.
При станишном табуне
Конь гулял по во-оле!

И дед Архип вышел к стану, принаряженный: в синей рубахе, в фуражке…

– Еш-твою… так завлекательно играете. Не выдержал, пойду, думаю, и я подишканю.

А с другой стороны, от Амочаевых, Гаврила Яковлевич пришел, старый сосед, годок и односум отца, вместе служили.

– Хорошо играете, – похвалил он. – Хоть послухать. Ныне уж разучились.