В тот день…

Для самой же Яры встреча с попом была еще одним наказанием. Он так мягко с ней говорил, так увещевал, так заботился о ее погубленной душе… Овечкой пропащей называл. Но она не желала верить ему и только злилась про себя. Иноземец, грек, чужак!.. И ей ему в чем-то признаваться? Не дождутся! Никто от нее ничего не дождется.

После ухода священника, оставшись одна, она впервые завыла. Сперва тихонько, потом громче, потом вообще на рык перешла. Каталась по усыпанному смятой соломой холодному дну поруба, бросалась на бревенчатые стены, царапала их, как взбесившаяся кошка, даже грызла, задыхаясь от отчаяния. И лишь потом, обессилев, перешла на обычный плач.

Никому нельзя доверять, никому! В этом была сила Ярозимы из древлянского селения. Всегда рассчитывать только на себя. И ведь получалось же у нее. А когда что-то получается, от этого и силы растут. И жить хочется. Одинокий волк силен, он на себя полагается, и все у него выходит. Ну а в стае на него и сильнейший может выйти. И, зная это, Яра считала себя волком-одиночкой. Но вот же… доверилась волхву, душу ему открыла. И вышла на более сильного противника. Теперь она в беде.

Еще когда она была маленькой и ее в селении дразнили кикиморой бледной, Яра замкнулась в себе и поняла, что она выше и сильнее того, что ей могут нанести извне. Отрешишься от всего – и познаешь собственную силу. Поэтому Яра лишь холодно смотрела на селян и как будто снисходительно подавала им свою охотничью добычу.

Потом ее отдали на капище по приказу волхвов. Но и там она, замкнутая и холодная, смогла все выдержать. Ибо в глубине была сильна и терпела все, зная самое главное – даже это еще не конец.

Когда ее как рабу отдали Мирине, счастливой любимице Доли, Яра понимала: она справится. При супруге соляного купца из Киева древлянка должна была стать низшей, а добилась, что ее над другими поставили. И Яра стала чувствовать себя полноправной там, где должна была жить лишь в услужении. Ей сам Дольма уже был не указ! Даже когда Мирина решила выгнать ее со двора, она знала, что справится.

А еще у Яры появился Озар. Она замечала его внимание, его расположение к себе и поняла – оценил ее ведун. А с таким, как он, ей ничего не страшно. Он же… Он… Он…

И она снова начала выть, бросаться на темные дубовые стенки поруба.

А потом поняла: такое горе, такое беснование и плач – тоже слабость.

Но как проявить силу, когда ты в подземном колодце, когда ждет страшная участь?

Силу надо черпать только в себе. Так что хватит чувствовать себя пойманной, думы-то ее свободны, как облака на небе. Вот она и размышляла, вспоминала, взвешивала и оценивала все вплоть до мелочей.

Долго вспоминала. Отвлеклась, когда ей дали поесть – спустили чугунок с печеной репой и кусок хлеба. Яра думала, что и кусочка не проглотит, однако съела все. Ей надо быть сильной. Для чего? Чтобы гордо выйти на белый свет, когда придет ее время? Или для того, чтобы вновь взбеситься от осознания, что поняла все?

В порубе подземном всегда темно. Только там, где наверху тяжелую крышку-ляду подпирают колышком, чуть пробивается свет. Но если ночь… А была ночь, когда Яра стала различать голоса возле поруба. Она встала, прислушалась. С удивлением узнала голос одного из говоривших. Златига.

– Не проси, – сказал кому-то дружинник. – Меня и так не сегодня завтра на степные рубежи отправят. Добрыня недоволен моей службой, вот и усылают. Хорошо еще, что пока задержали и велели головницу сторожить. Потом отправят. А ведь я здесь нужен – жене, маленькой дочери. А тут еще ты пристаешь. Нет, мне новых бед не надо. А вдруг ты порешишь бабу? Пусть она и злодейка, но, если сотворишь с ней что, меня уж точно не наградят.

Тот, кто отвечал, говорил слишком тихо. Но потом голос его стал громче:

– Возьми это, Златига. И позволь в поруб спуститься. Я только поговорить с ней хочу. А это серебро твоей Светланке пригодится, если ушлют тебя. Да и оружия у меня, видишь, нет с собой. Просто в глаза ей взглянуть хочу.

Яра узнала голос и почувствовала, что дрожит. Забилась в угол, сжалась.

Такой и увидел ее спустившийся по приставной лестнице Радко.

Был он в темной одежде, только на поясе бляхи поблескивали. В руке его потрескивал факел. Длинная волнистая прядь падала на сдвинутые к переносице брови, сам бледен, на щеках двухдневная щетина. И все же господином смотрелся. Новоявленный соляной купец Радомил Колояров сын.

А Яра, сжавшаяся, грязная, в той же рубахе и безрукавке, в каких ее уводили со двора, подол измят, рубаха порвана на плече, – ее немало пинали и рвали, когда грубо тащили сквозь толпу желавших дотянуться до убийцы киевлян. На щеке ссадина от брошенного кем-то камня, а волосы, обычно тщательно уложенные, сейчас спадали засаленными прядями вдоль скул. Щеки грязные, и на них видны дорожки от пролитых слез.

– Раньше я никогда не видел тебя плачущей, Ярозима, – произнес Радко, осветив ее факелом.