В третью стражу

Предсовнаркома, просмотрев справку, отложил бумаги и, не вмешиваясь, внимательно следил за разговором. Обычно непроницаемое лицо его сейчас было, как говориться, мрачнее тучи. Ещё бы — один из ответственных работников ЦК, казалось бы, неоднократно проверенный и надежный как трёхлинейка, оказался шпионом и вдобавок — экая мерзость — мужеложцем.

— Ягоду так и так придётся отстранять. — Сказал он, чуть растягивая слова, что помогало ему не заикаться. — Материалов на него, и без парижского теракта, уже достаточно накопилось. Кого же теперь на НКВД? Может быть, Лазаря? Или кого-нибудь из заместителей Генриха? Слуцкого? Агранова?

Сталин снова встал и прошелся по кабинету.

— Подумаем. — Сказал он после паузы, вызванной необходимостью раскурить трубку. — Кагановича нельзя — он на месте, да и не разберется он с НКВД. Не его профиль. — Пыхнул трубкой, глядя в окно. — Агранов серьёзно болен, остальные не потянут. Может быть Вышинского?

Предложение Сталина было настолько неожиданным, что ответа не нашлось ни у Ворошилова, ни, тем более, у Молотова.

— Если нет возражений, Вячеслав, готовь проект постановления Политбюро, опроси членов: Вышинский и Блюхер. Будем выносить вопросы в ЦК.

О Ежове, словно бы по молчаливому соглашению, сегодня не было сказано ни слова. Слишком уж всё было внезапно и так болезненно, что требовалось некоторое время на осмысление вскрывшихся фактов и принятие по-настоящему верного решения. Тем более что новый источник неприятностей в лице секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова был своевременно помещён под увеличительное стекло чекистского надзора и обложен ватой постоянного ненавязчивого контроля. Куда он теперь денется?

«Денется», — вдруг понял Сталин.

Именно денется. Теперь Ежов не нужен ему живым — слишком много планов завязано на этого преданного — так казалось — карлика. Обида, в данном случае, была сильнее даже политической необходимости. Обида, гнев, жестокая жажда мщения. Но и открытый процесс — не тот случай. Будь Николай Иванович троцкистом, вполне можно было бы обвинить в шпионаже. Но настоящего шпиона?!

«Нужно его тихо… Сердечный приступ или еще что… Пусть будет безвременная кончина пламенного большевика… «, — подумал он, нажимая на кнопку вызова секретаря.

Вошел Поскребышев.

— Что там, Шумяцкий готов?

— Да, товарищ Сталин. — Ответил Поскребышев.

— Ну что ж пойдемте, товарищи, посмотрим кино. Шумяцкий обещал новую фильму показать.

— Что за фильма? — Спросил, поднимаясь со стула, Ворошилов.

— «Мы из Кронштадта». О Гражданской. Вячеслав, пойдёшь с нами? — Интонация вопроса, заданного Сталиным, отказа не подразумевала. Но и приказом не была. Ему по-человечески не хотелось сейчас оставаться одному, да и кино он смотрел всегда в компании. Ему нужны были соучастники, с которыми можно обмениваться замечаниями и комментариями к увиденному на экране. В ином случае, пришлось бы остаться один на один с неприятными мыслями и, раз за разом, прокручивая в голове информацию, принесённую Штейнбрюком, вольно или нет ограничивать пространство принятия решений. Это было хуже всего, ибо приводило к поспешным и, как следствие, неправильным выводам.

В небольшом зале кремлёвского кинотеатра, бывшего когда-то зимним садом, негромко стрекотал кинопроектор, в луче танцевали пылинки, невидимые для тех, кто смотрел на экран, и незначимые для тренированных взглядов рассредоточенной по тёмным углам охраны.

По обыкновению, смотрели, обмениваясь репликами. Правда, сегодня шуток было меньше чем обычно. Сказывалось общее подавленное настроение и ощущение некой неопределённости. По звучавшим приглушённо голосам с большим трудом можно было различить говоривших.

— Сцена атаки сделана сильно. — Подал голос Молотов, к слову сказать, ни разу не бывший на фронте.

— Да, до того сильно, что на месте от волнения усидеть не мог. — В подтверждение своих слов Ворошилов шумно заёрзал в кресле.

— Соглашусь, с предыдущими ораторами, — Сталин, казалось, слегка иронизировал, насколько это было сейчас возможно, над излишней эмоциональностью товарищей, — но замечу что сцена атаки не единая, а дробится на значимые и совершенно пустые места. А так, в целом — впечатление производит. Лучше всего авторам удался образ командира — простой и ясный.

— А вот про комиссара, Коба, такого не скажешь. Стержня в нём нет — какой-то мякинный.

— Тут, Клим, товарищи киноработники явно перемудрили с философией. Да что с них взять, кто в лес, кто по дрова. Творческие кадры… Хотя признаю — научились делать картины, да ещё на такие трудные темы. Вот кончится фильма, подойдём к товарищу Шумяцкому и скажем ему «спасибо» за работу с кадрами.

Однако, едва закончился фильм, Борис Захарович сам подошёл к зрителям с неожиданным предложением.

— Товарищ Сталин! Я взял на себя смелость предложить вам и товарищам посмотреть рабочие материалы к новому документальному кино в память маршала Тухачевского. Создатели фильма очень нуждаются в вашем совете. Материалов много, и решить какие из них важнее, без вашей подсказки, очень трудно. А тема политическая. Серьезная тема.