В третью стражу

— Мне что, сплясать для вящего эффекта? — Вообще-то он ее ни о чем подобном не просил, даже напротив, но, начав «во здравие», не могла уже остановиться. — Хочешь, «цыганочку» сбацаю? — Жаннет повела плечами и развёрнутой во всю ширь грудью. И тряхнула, прокатила волну так, что сердце «мосье Лежёна» чуть не пропустило пару тактов. — Или ты танец живота предпочтешь? — И она показала ему, что может и так.

«Эк его!» — К кому она обращалась? Был ли это риторический вопрос, или она уже смирилась со вполне шизофреническим симбиозом зрелой москвички и сопливой парижанки?

А его действительно проняло, но не тот был Федорчук человек, чтобы поддаться. Ни демонстрация силы, ни лесть, ни такие вот провокации ожидаемого эффекта не вызывали. Но и без ответа не оставались. Ассиметричного.

— Угу. — Кивнул Виктор мрачно, вполне оценив силу воздействия женских чар. — Тоже мне Мата Хари, или кто там танцевал в шантане? Хочешь эффект усилить? Тогда не размахивай руками. Плавный еле заметный жест, поворот ладони… раскрытую ладонь к груди. — Он совершенно неожиданно для нее снова заговорил ровным, ну почти ровным, голосом, нейтральным, насколько мог, тоном. — Вспомни, Жаннет, сейчас так не принято. Это потом будут по сцене прыгать. Не играй лицом, — это не голос и не фортепьяно. — Он говорил, а в его голове издевательски-синхронно звучало знаменитое: «Запомни Харли, курок — это не…»[244]. Так явственно, что Федорчук даже на мгновение смутился и попробовал снизить пафос своей речи. Даже заговорил тише. — В зале могут быть слепые, но я точно знаю, глухих там не будет. Эмоция должна передаваться по возможности только голосом, жест идёт от недостатка эмоциональной составляющей в пении. Так написано во всех книгах. В конце концов — чему тебя учили в Москве?

«Бог мой! — Поняла вдруг Татьяна, наблюдая за Федорчуком из глубины глаз Жаннет, — Он же опять забыл сколько мне лет!».

И мысль эта, как ни странно, сначала заставила ее «покраснеть», но не внешне, разумеется, а где-то там, внутри себя, где она виртуозно прятала теперь от окружающего мира все, что этому миру знать о ней не полагалось. Итак, Татьяна подумала, затем «покраснела» и смутилась, заметила свое смущение, и не на шутку разозлилась. А злость это такое скверное чувство, что даже когда злишься на себя, выливаешь на кого-нибудь, кто первым подставится. Здесь и сейчас, впрочем, и выбирать было не из кого.

— Между прочим, меня учили классическому «бельканто». — Гордо, и, с точки зрения Виктора, несколько комично, вздёрнув подбородок, ответила Жаннет. — А у тебя что, милый? Три класса и два коридора Мухосранской музыкальной школы по классу балалайки? Паганини трёхструнный!

— Вообще-то я… — Разумеется, он чуть не повелся. Хотел сказать, что родился и вырос в Ленинграде, а не абы где, но чуть это чуть и есть. Не повелся, хотя и рассвирепел. — Петь тебя учили! Голос ставили! — Собственный голос Виктора приобрёл какое-то змеиное звучание, хотя предполагалось быть всего лишь вкрадчивым. Его сарказм не находил выхода в привычной «мужской» лексике, и компенсировал это обстоятельство изменением тональности. — Так иди на радио, диктором, со своим поставленным голосом. Там можешь личиком играть и «образок лепить»[245] перед микрофоном — он не удержался и вернул «шпильку» — хоть до посинения.

— И пойду! — На самом деле, идея была здравая. Нет, не диктором, конечно, но вот про радио и, может быть, даже кино следовало подумать.

Ну, она ведь не просто так карьеру в своей фирме сделала. И то, что «осела» на кадрах, так то был компромисс между деньгами, рисками и трезвым пониманием сложившейся в руководстве компании иерархии. Качества, без которых топменеджер состояться не может, у Татьяны вполне присутствовали. И если она об этом на время забыла, так это было всего лишь «похмелье» после «переноса». Но после того как Олег ей это перед поездкой в «домик в деревне» весьма грамотно разъяснил, она в себя снова поверила, а поверив, приняла к сведению. Проблема в том, что опыт этот совершенно не подходил к освоению искусства вокала.

— И пойду! Только бы тебя не видеть! — Заявила она, ярясь и скандаля, одной стороной своей натуры, скажем так, французской, и, обдумывая «богатую» идею, другой. — Надоел, хуже горькой редьки! Мужлан! Хам и фанфарон! — Все три эпитета, что называется, мимо кассы, но когда это логика правила в «семейных сценах», а сцена получалась вполне семейная. — Только ума и хватает, что тонкую артистическую натуру по адресу «на» послать.

— Куда я тебя послал? — От такой несправедливости Федорчук буквально «взвился», разом забыв обо всех «взятых на себя обязательствах». — Ещё не послал ни разу. Но если пошлю, ты не пойдёшь, а побежишь! — И добавил, вздохнув. — А я впереди побегу, дорогу показывать. И кое-кто меня пенделями подгонять будет. И поделом.