В третью стражу

Степан сделал еще глоток вина и буквально через силу заставил себя отвести взгляд от улыбающейся Татьяны-Виктории, танцующей танго с нестареющим Морисом Шевалье. Вообще-то по последним данным голливудский француз слишком много времени проводил в непосредственной близости от дивы Виктории, но, с другой стороны, Матвееву от этого было не легче. Да и дяденька Шевалье не мальчик уже. «Папику» под пятьдесят должно быть, а туда же…

«Под пятьдесят… — Кисло усмехнулся в душе Матвеев. — А мне, тогда, сколько? И кто, тогда, я?»

Вопрос не праздный, и по другому, правда, поводу подобный вопрос прозвучал совсем недавно. Всего неделю назад.

Сидели с Олегом в кабаке на набережной в Барселонетте[327]. Смотрели на спокойное море и корабли. Слушали крики чаек… Кофе, хорошая сигара — у каждого своя, в смысле своего сорта, бренди — интеллигентно, без излишеств и извращений — и неспешный разговор о том, о сем, хотя если приглушить голос, то можно вообще обо всем: все равно никто не услышит, и по губам не прочтет. Ну, разве что, через перископ подводной лодки, но это уже из «Флемингов», и к ним двоим никакого отношения не имеет.

— И попрошу без антисемитских намеков! — Надменно поднял темную бровь фон Шаунбург на какую-то совершенно, следует отметить, невинную шутку Матвеева. — Антисемит, господин Гринвуд, у нас один, и он — я. По служебной необходимости, так сказать, по происхождению и душевной склонности.

— Ты антисемит? — Почти искренне удивился Степан.

— Я. — Усмехнулся Олег.

— А я, тогда, кто? — Ответил Матвеев словами из старого анекдота про новых русских.

— А вас… англичан никогда толком не поймешь. Туман.

Вот так вот, и что он хотел этим сказать? На какую заднюю мысль намекал? И кто он, Майкл Гринвуд или Степан Матвеев, на самом деле, здесь и сейчас? Хороший вопрос, иметь бы к нему и ответ.

А разговор между тем продолжался и нечувствительно перешел на «Танго в Париже». Да и странно было бы, если бы не перешел.

— Ну, что скажешь, баронет? — Говорили по-французски, просто потому что так было удобнее. Не надо перестраиваться каждую минуту, и «фильтровать базар» тоже не нужно. На каком бы еще языке и говорить между собой двум образованным людям: немцу и англичанину?

— Ну, что скажешь, баронет?

— А можно я промолчу?

Обсуждать фильм и Татьяну Матвеев решительно не желал. Тем более, с Олегом. Тогда, той пьяной ночью в Арденнах, он ведь про нее ничего не знал. Это потом уже выяснилось, что Татьяна и Олег знакомы и как бы даже более чем знакомы…

— А можно я промолчу? — Голос не дрогнул и рука, подхватывающая чашечку с кофе, тоже.

— А что так? — Поднял бровь Олег, совершенно не похожий на себя самого, каким знал и любил его Степан. — Я тебя, вроде бы, ни в чем не обвинял…

— Ты не обвинял. — Согласился Матвеев и демонстративно сделал глоток кофе.

— Ага. — Глубокомысленно произнес Ицкович и выпустил клуб ароматного дыма.

— И что это значит, господин риттер? — Закипая, «улыбнулся» Степан. — Вы что же, во мне ни совести, ни дружеских чувств не числите?

— О, господи! — Воскликнул Олег, кажется, совершенно сбитый с толку столь ярко выраженными «чувствами» своего старого друга, которого, верно, знал не хуже, чем тот его. — Мне тебя теперь утешать надо?

— Меня не надо.

— Так и меня не надо. — Улыбнулся Шаунбург очень знакомой, вернее, ставшей уже знакомой за прошедшие полгода улыбкой. — А потому возвращаюсь к первому вопросу. Что скажешь?

— Скажу, что у тебя оказалось совершенно невероятное чутье. — Сдался, наконец, Степан. — А она — талант.

— Да, — кивнул Олег-Баст, — она талант. И это замечательно, поскольку совершенно меняет расклад в нашей игре, сам знаешь с кем.