В третью стражу

И Таня еще… Олег бродил по улицам Вены, что называется, не разбирая дороги. Куда ноги несли по холодным, кое-где припорошенным снегом или покрытым наледью улицам, туда и шел, пока неожиданно для самого себя не попал в простейшую ловушку, которую на самом деле не кто-то устроил, а сам он в себе вырастил за эти два дня. Распахнулась дверь очередного венского кафе, и Олег даже споткнулся, когда до него долетела чуть хрипловатая — с потрескиванием — мелодия. Это был, разумеется, патефон, и, конечно же, это было танго «У моря», и это был оркестр Барнабаса фон Гецци, который в этой или какой-то другой записи Ицкович, любивший музыку начала века, слышал множество раз.

«От же!» — Но у него даже слов не оказалось, чтобы выразить свои чувства, потому что мелодия эта каким-то совершенно невероятным образом вернула его «во вчера», в уютную пражскую каварню, ничем принципиально не отличимую от этого, например, заведения. И Олег «услышал» другую мелодию, и снова увидел идущую к нему через зал Жаннет, и сердце его наполнилось теплом и восторгом.

Сказать, что Жаннет произвела там, в этом пражском кафе, фурор, значит, ничего не сказать. Фурор, фураж, фужер! Люди — их было немного счастливцев, услышавших в 1936 году чарующее «Танго в Париже», да еще в таком исполнении — так вот люди эти повскакали с мест и аплодировали стоя, и улыбались, и чуть ли не плакали от переполнявших их чувств. Они были возбуждены и счастливы, и, честно говоря, Олег с Таней тоже были счастливы, но Таня застеснялась вдруг, покраснела, и заторопила Ицковича, предлагая как можно быстрее покинуть место неожиданного триумфа. И Олег не стал с ней спорить, купил Тане-Жаннет букетик каких-то цветов — и откуда в зимней Праге цветы? — кинул на столик деньги, и, подхватив, девушку под локоть, повел из зала. Но не тут-то было. В фойе их перехватил один живиальный толстячок, настолько похожий на карикатурного буржуя, что Ицковича чуть на смех не пробило.

— Тысячи извинений, — сказал «буржуй» по-немецки. — Я не знаю, кто вы, фройлен, но вы великая певица! Поверьте человеку, который отдал антрепризе 20 лет своей жизни. — Он был возбужден, по высокому лбу с залысинами стекал пот. — И песня! Боже мой, какая у вас песня! Вы войдете с ней в историю, фройлен! Вам будут аплодировать лучшие залы!…

— Благодарю вас, — остановила поток его красноречия Татьяна. — Но это не входит в мои жизненные планы.

Голос ее звучал настолько холодно, что антрепренер даже отступил на шаг, но сдаваться, судя по всему, не собирался.

— О, прошу прощения, мадемуазель! Прошу прощения! Я был… — зачастил он, оправдываясь. — Я был невежлив. Ради бога! Но, может быть, вы будете так любезны, взять мою визитную карточку. Если вдруг…

«Если вдруг! — Согласился с ним Олег и вошел в кафе, из которого слышалось танго. — А почему бы и нет? — Спросил он себя, садясь за столик и извлекая из нагрудного кармана пиджака крошечный белый прямоугольник визитки. — Курт Рамсфельд, антрепренер. Берлин… «

Безумное предложение Рамсфельда показалось ему сейчас чрезвычайно интересным. Ведь певица имеет обыкновение гастролировать… Изумительное прикрытие, если подумать, — просто как у Маты Хари, а следующим летом в Берлине Олимпиада, и…

«Да, — решил он. — Это следует обдумать, но Мата Хари плохо кончила…, впрочем… «История в первый раз — трагедия, второй — уже фарс», — как утверждал кто-то очень умный… или древний?»

— Кофе и рюмку коньяка, — сказал он кельнеру и закурил.

* * *

До отправления поезда на Париж оставалось еще шесть часов, и Баст фон Шаунбург решил наведаться в немецкое посольство. В конце концов, со службы в Гестапо он никуда пока не уходил, а в Вене вполне мог оказаться и в рамках своего задания, до сего дня носившего, надо сказать, весьма расплывчатый характер. «Противодействие активности русской разведки…». Но, с другой стороны, любимец Гейдриха и Шеленберга был в СД, что называется, свободным художником, и делал, в принципе, что хотел. В рамках генеральной линии, разумеется, но, тем не менее.

«Вот именно!» — Олег бросил окурок в пепельницу, положил рядом с пустой рюмкой деньги и встал из-за стола.

Голова, как ни странно была ясная, и сердце успокоилось. Все-таки немец был той еще сволочью — прямо-таки «беовульф» какой-то, а не мужик из плоти и крови. Но Ицковичу — в его-то положении — все это было как раз, кстати, потому что, имея несколько иной жизненный опыт и темперамент, да еще и влипнув в историю с «попаданием», вел он себя последние часы, — а может быть и дни, но об этом даже думать не хотелось — не лучшим образом. Это если вежливо выражаться. То есть, без мата. Но можно и матом, разумеется, потому как заслужил.

Не застегивая пальто, Ицкович вышел на улицу. Там было прохладно и даже снег как будто совсем собрался упасть, и это было скорее хорошо, чем плохо: бодрило. Он и кашне свое роскошное — натуральный кашемир — запахивать не стал, но вот перчатки натянул. Кто его знает, как там все пойдет, а береженого бог бережет. Во всяком случае, так говорят.