В тридцать лет

Но однажды приехал в Россию туристом. Приехал и вдруг почувствовал, как нужно ему побывать в той деревне, увидеть ту женщину, взять ее руку и посмотреть ей в глаза. Он почувствовал это сердцем.

Деревню нашел. Приехал. Журавль все целился в небо клювом. А увидеть женщину было нельзя. Спасти свою жизнь она не смогла. Ее казнили немцы.

Англичанин пробыл в деревне недолго. Он не плакал. Он был взрослый мужчина. Летчик. Деловой человек. Но он вдруг понял, что если есть ему в жизни о чем заплакать, о чем нельзя позабыть, что дороже всех благ и успехов, то хранится это в русской деревне, в русской земле.

Слепов подозвал к себе Гришу, отвел его в сторону, сказал:

— Нужно как-то помочь венгру. Что это за дикость — курить «Байкал». Ну хорошо, собственные деньги его догнать не могут. Пусть он прыгает по Сибири, от зарплаты спасается, но ведь обедать все-таки человеку нужно хоть раз в декаду. Нужно ему предложить что-нибудь в долг. Только как он к этому отнесется? Может, обидится?

— Черт его знает, все может быть, — сказал Гриша.

— Ну, как бы там ни было, это необходимо сделать. У тебя есть какая-нибудь наличность?

— Рублей сорок осталось. Ты же знаешь, завтра мы уходам из Алыгджера. В поле деньги не принято брать.

— У меня столько же, примерно. Как же быть? Может, есть у Оли? Оля! — тотчас же крикнул Слепов. — Иди сюда на минутку. У тебя есть с собой какие-нибудь деньги?

— У меня есть сто рублей. Я хотела купить себе завтра ватник. А то у меня ничего теплого нет. А что, вам деньги нужны?

— Нам-то они ни к чему. Мы хотели дать немного этому венгру. Понимаешь, у него нет ни копейки денег. Ему высылают деньги в Салехард, а он в Павлодаре. Ему в Хабаровск, а он в Алыгджер ускакал. Он просто какой-то подвижник науки.

— Берите, — сказала Оля. — Конечно, берите. Какой может быть разговор? — Она достала из кармана ковбойки, защепленного булавкой, сложенный вчетверо сотенный билет и протянула Слепову.

Тот колебался еще. Но все же взял.

— Ладно, — сказал, — я отдам тебе свой свитер. У меня есть еще фуфайка в мешке.

Придя в интернат, затеплили печурку и свечи, поставили вариться чай. Стали просить венгра проиграть записанную им шаманскую песню.

Венгр не спорил. Он раскрыл чемоданчик зеленой кожи, подключил все, что надо, завертелись два диска, мотая узкую ленту.

— О-о-у-у-кхой! — послышался голос Павла Киштеева. Голос его, отторгнутый от бледных старческих губ, не казался особенно старым. Голос клокотал, сливая слова в речитатив. Он напрягался местами, звучал угрозой, местами бежал спокойно, как малый ручей. И вдруг он сорвался, умолк на мгновение и разразился матерным словом. И снова потек...

— Ты смотри, — воскликнул Слепов, смеясь. — Вполне современный шаман!

Гриша смеялся, глядя на Слепова. Уже давно он посматривал на него. И думал: «Что такое с ним случилось? Почему он не спросит у венгра о Ружи, о той девчонке?»

Венгр улыбался немножко. Саша смутилась и отвернулась. Оля глядела невозмутимо, улыбалась презрительно. Она была геологиня, горняцкий инженер. Все видела. Все понимала. Кончила университет и работала в экспедиции за тридевять земель от дома. Ничего не боялась. Так она думала о себе. Грубость жизни ее не касалась.

Песня кончилась вскоре.

— Скажите нам, Вирмош, — вдруг попросил Гриша. — Вы провели в Сибири тринадцать месяцев. Больше года. Многое повидали. Скажите, что вы думаете ну вот обо всем этом... О нашей жизни. О нашей стране. Это нам очень интересно. Вот мы вас сначала, откровенно говоря, ругали, когда вы сели к нам в самолет вместо геолога Оли, а теперь наше мнение изменилось...

Венгр вдруг смутился, даже забыл все русские слова. Он приложил к груди левую руку и стал кланяться Оле. И все заметили вдруг, что он не железный подвижник, а добрый, усталый, должно быть, человек, что ему трудно хранить на лице застылую неподвижность.

— Простите, — сказал венгр Оле. — Простите. — Больше он не помнил сейчас ни слова по-русски.

— Ну что вы, — сказала Оля. — Пожалуйста. Я даже очень рада была. — Она смутилась гораздо больше, чем венгр. Никто не понял, чему она была рада. Лицо геологини стало вдруг откровенно юным. Даже в желтом, пугливом свете свечей был заметен румянец на нем.

Венгр успокоился понемногу, вспомнил русский язык.

— Это прекрасно — ваша страна, — сказал он Грише. — Для тех, кто любит работать. Это прекрасно. Я был в Швейцарии и видел там человека. Он гулял по улице. Нет. Тогда не шел дождь. Просто дул маленький ветер. Он гулял в плаще и в галошах. Но это ему было мало. О! Слишком мало. Он держал над головой — как это?

— Зонтик? — подсказал Гриша.

— Да, да, зонтик.

Все посмеялись, представив себе швейцарского человека с зонтиком в сухую погоду.

— Нет, — оказал венгр, — это нехорошо слишком долго сидеть под зонтик.

— Под зонтиком, — вставил Гриша.

— Да, да, под зонтиком. Ваши люди совсем другие. Они очень много заняты делом. Очень мало собой...

— Ну, почему? — сказал Слепов. — Можно многое успеть между делом. Вот у нас Григорий, например, покорил между делом самую красивую женщину в Москве.

Венгр чему-то обрадовался.