В тридцать лет

— Зачем вам эта гармонь? — удивился директор. — Вот вы ехали к нам на нашей машине. Взяли бы и сняли фильм о шофере. О простом шофере, об одном его рейсе. Это было бы полезно. Пусть бы посмотрели, как у нас тут люди работают...

Малиевский замял этот разговор. Он без всяких советчиков отлично знал, что ему нужно для его операторской работы. И поэтому Алексеев сразу же не понравился: раздражал и галстук, и белоснежная рубашка, и сдержанность, сухость, а главное — полная невозможность завязать с ним доверительные, панибратские отношения, отыскать в нем какую-нибудь слабинку, понятный человеческий грешок. Алексеев был непроницаем. Он оставался одним и тем же и за столом кабинета, и на людях, и в разговоре с глазу на глаз.

«Осторожничаешь? Ничего, спесь мы тут с тебя посшибаем», — так думал Малиевский о директоре, пока тот садился в машину, чтобы ехать в Карманово, в райком. Под «мы» Малиевский разумел и степь, и снег, и людей крутой повадки, что жили в степи, и себя самого — тертого, мятого жизнью человека, давно отвыкшего от галстука.

С заместителем было гораздо легче. По его приглашению Малиевский ночевал у него в вагончике. Андрей Иванович отнесся вполне сочувственно к замыслам Малиевского, сразу же распорядился разыскать на станции гармошку.

Он был красив. У него были вдохновенные глаза. Говорил он с шумным возбуждением.

— Нам с вами здорово повезло! — говорил заместитель щуплому пареньку, сжимавшему в руках документы. Парень посмотрел вместе с Гельбаком в маленькое вагонное оконце.

Казалось, огромный, голубой мартовский день хочет протиснуться снаружи в это тесное окно, и стеклу не выдержать его слепящего напора.

— Вы видите речушку Турунду? Степан Никифорович, смотрите, вода прорвалась. Вчера еще ее не было... Вон там, у того мыска мы построим дамбу. Эта низинка останется под водой, образуется такое, понимаете, миниатюрное Куйбышевское море. С лодочной станцией, с водным стадионом. На берегу будет клуб и танцплощадка, а вон тот лесок, околочек, как здесь говорят, станет нашим парком культуры и отдыха. Скажите, где еще, в каком совхозе это возможно?

Парень ничего не ответил. Кадык, как маленький шатун, ходил вверх и вниз, по его тонкой шее. Видно было, сильно растревожило парня неясное слово: целина. Теперь эта целина была рядом, и все такая же неохватимая взглядом и рассудком, непонятная. Снег, на сотни километров степь, голый, жидкий ольшаник, березки-недомерки — и вдруг лодочная станция, клуб, танцплощадка... Парень очень волновался.

— Я сам из Ялты, штукатуром работал, — сказал он. — А здесь бы хотел на тракториста выучиться.

— Это я вам могу пообещать твердо. Трактористы нам очень нужны. Сразу же после сева мы организуем курсы. А сейчас я бы вам рекомендовал поработать на нашей делянке в лесу. Между прочим, там сейчас самые высокие заработки и работа здоровая, весь день на воздухе...

— А на целине, ну, где пашут, можно будет?.. — Парень совсем смутился.

— Конечно, можно. Растает снег — и всем найдется работа по вкусу. Всем будет хорошо!

Быстро бегали по раз заведенному маршруту траки на гусеницах. Торопливо стреляла в небо белесоватым дымком выхлопная труба. Медленно полз по степи трактор. Присоединенный к нему угольчатым прицепом, поставленный на массивные полозья, тянулся следом вагончик, тот, что стоял недавно крайним в ряду первой совхозной улицы. В вагончике топилась печурка, люди сидели и лежали, говорили, думали, подбрасывали в печурку уголь. Шла посреди степи не ахти какая, но все же вполне сносная жизнь с теплом, уютом, легким разговором.

Вася Шмаринов, ялтинский штукатур, все выглядывал в окно, хотел насмотреться на целину. Но окно залепило снегом. Саня Суконцев, широкоскулый парень, тракторист, которого директор так безоговорочно направил в лес, лежал на нарах и все никак не мог обдумать до конца этот новый поворот в своей жизни. Думалось ему теперь радостно, не то что три дня назад, после разговора с директором. Не хотелось ему тогда ехать в лес, оставлять в совхозе Тасю. Она появилась совсем рано по весне, переехала из соседнего старого совхоза, грустная молодая женщина с какой-то своей, никому не сказанной бедой, с сыном Витькой. Одевалась Тася в ватные брюки, носила мужскую шапку со спущенными ушами, мало чем отличалась от мужского населения в повадке и в разговоре, но когда Саня Суконцев увидел ее в ситцевом платьишке с короткими рукавами, он сразу же обнял ее, стиснул, как может, имеет право обнять и стиснуть красивый парень, солдат, красивую, незанятую женщину. Тася стукнула Саню кулаком сильно и больно. Саня долго ругался. Она слушала молча, а потом сказала:

— Брось. Не надо мне это. Знаю я это все. По горло сыта.

После разговора с директором Саня пришел в Тасин вагончик, покурил, повозился с Витькой и вдруг сказал:

— Тась... Поехали в лес на делянку.

— Да ты что это? — сказала Тася. — А Витьку с кем оставить?

— Девчата его к себе возьмут. Они даже рады будут. Да и любой за ним тут присмотрит. Что ты? Такой герой...