В тридцать лет

Алексеев не дождался ответа, заговорил снова:

— Я вот вспоминаю военную кинохронику, такую, где была война, а не театральные баталии. С каким волнением мы смотрели на это тогда, в сорок втором, сорок третьем, да и теперь тоже. А тут смотришь иной раз киножурналы о целине, и, ей-богу, зло берет. Будто мы только и делаем, что улыбаемся да на гармошках наяриваем.

Малиевский вяло поддакнул. Не хотелось ему спорить. Он стал засыпать, прислонясь к теплому боку Сани Суконцева.

———

Утром слышно, как поют в околке за Турундой тетерева. Утро морозное, розово-белое. Все вокруг звонко, ясно и хрустко. Березки, ко вчерашнему полдню взмокшие от солнца, сникшие, вновь распушились, не шелохнутся, белеют завороженно, искрятся в инее.

Люди ходят, хрустят сапогами по насту, смеются, стучат топорами, пускают моторы машин. Все это бодро, ладно и споро звучит в розовом, чистом свете утра.

Вот прошел Саня Суконцев. Он несет связку сапог, ведет за руку самого юного новосела — Витьку. Вон Малиевский целит камерой в завороженные березки. К совхозной конторе подошел бензовоз. Из кабины вылез Гельбак, в старом полушубке, в серой бараньей шапке. Лицо у него усталое, грустное. Он вошел в контору.

Там уже сидит Алексеев, выбритый, в свежей рубашке и галстуке, с суровым, замкнутым выражением на лице. Он всего два часа как приехал с делянки.

— Ужас, что делается, — сказал Гельбак директору. — Тут без вас были жалобы. Парторг наш на семинаре. Никого из руководства нет. Пришлось мне на карьер съездить. Знаете, у меня осталось тягостное впечатление.

— Да? — сказал Алексеев. — Не легко, конечно. Так как же все-таки? Когда мы получим камень на стройку?

Гельбак развел руками.

— Мне думается, надо создать комиссию с участием общественных организаций и дирекции, разумеется, и отправить ее на карьер для наведения порядка... Да, кстати, Николай Павлович, я слышал на карьере кое-что нелестное для вас. Это я так, по-товарищески.

Алексеев вдруг покраснел.

— Я требую работы, — сказал он, с трудом сдерживая голос. — Прежде всего работы. Иначе совхоза не построить. Вы можете усвоить это? Разве время сейчас играть в комиссии, когда до начала сева остался какой-нибудь месяц? Что же вы сами не навели порядок?

Он встал, надел пальто и, открыв форточку, крикнул шоферу:

— Готовь машину. Сейчас поедем на карьер.

Ввалился Малиевский, румяный с мороза, толстый, уютный.

— Андрей Иванович! — закричал он с порога. — Спасибо вам. Мне уже передали гармошку. Уже один ваш красавчик тренируется. Все-таки надо, чтобы хоть знал, как ее в руках-то держать, эту гармонь... Николай Павлович, а вы куда же? Сейчас сниматься будем. Я же договорился с девчатами. Они пошли переодеваться.

— Вот Андрей Иванович вам поможет, — сказал Алексеев. — Я еду на карьер.

— Андрей Иванович, — обратился к заместителю Малиевский, — каких-нибудь двадцать минут...

— Я не знаю, — засомневался Гельбак. — Мне, наверное, тоже надо переодеться? В таком засаленном полушубке, наверно, неудобно появляться на экране.

— Мои сюжеты часто идут на центральную студию. Так что, конечно, лучше, если вы сбросите полушубок. Ведь мы будем снимать день отдыха.

— До конца сева у нас не предвидится дней отдыха, — сказал с порога Алексеев.

Гельбак примиряюще улыбнулся.

— Ну, знаете, Николай Павлович, у нашего гостя есть на этот счет свои взгляды. Тут уж нам надо повиноваться.

— Да?.. Так повинуйтесь. И не забудьте принять семена. Хорошенько их проверьте.

Вскоре директорская машина ушла, вихляясь в глубоких колеях.

Спустя малое время на первой совхозной улице появилась цепочка людей. Среди них выделялся новым черным пальто и высоким ростом Гельбак. Рядом с ним шел кудрявый паренек с гармошкой. Гармошка что-то вякала не в лад.

Вокруг стучали моторы, тюкали и звякали топоры, лопаты, ломы. Малая цепочка ходила взад и вперед мимо вагончиков. Солнце светило и грело все больше, обещая теплый день. Снег начал поддаваться, таять.

Парень в черном бушлате, в черной флотской ушанке, веселый и малорослый, слез с крыши дома, где только что тюкал топором по кровле, и крикнул Малиевскому:

— Эй, кинофикация!

Он подбежал и встал между Малиевским и гармонистом.

— Стоп, — сказал он. — Первый акт оперетты окончен. Антракт. — И помахал руками над головой.

Малиевский оторвался от камеры. Лицо его было свирепо и красно. Ничего не осталось в нем от былой готовности ладить со всеми подряд.

— Дайте мне работать! — закричал он. — Не безобразничайте. Я снимаю фильм. Можете шутить со своей Манюней, а не со мной. Вы еще молоды со мной шутить.

— Степан Никифорович... — остановил его Гельбак. — Одну минуточку. Это наш секретарь комсомольской организации.

Он обратился к парню в бушлате:

— Вот товарищ Малиевский решил снять тут одну сценку. Просто эпизодически. «После работы» — так, что ли, будет называться?

— После работы мы все для кино подходим, — сказал парень. — А вот лучших наших ребят товарищ оператор почему-то обошел своим вниманием.

— Так нет, вы не поняли, — сказал Гельбак. — Это же не для доски почета. Просто, чтобы охарактеризовать ваш быт.