В тупике

Полит тоже привел себя в порядок и, хоть на туристов рассчитывать не приходилось, все же надел белый костюм и поварской колпак.

— Ты что же не играешь, Полит?

— Пусть меня пока немой подменит… Да я сейчас вернусь.

Он мешал в печке кочергой. Немой уселся за карточный стол и улыбался, делая понятные всем знаки.

— С чего бы стали втыкать гвозди в свечи? — спросил вице-мэр, которому эта история не давала покоя.

— Уж не знаю, а только знаю, что втыкают!

А Владимир знал. Он сидел на расстоянии двух столиков от них, поставив локти на стол, глядя на стоявшее перед ним блюдо с оливками и полупустой стакан. Он-то помнил пасхальную свечу в московской церкви, в нее втыкали черные гвозди, образуя из них крест, и воздух был насыщен ладаном и пением хора.

Время от времени он вздрагивал и бросал украдкой взгляд на опустевшую палубу яхты. Девушка ушла вниз вместе с Блини. Она, должно быть, смотрит сейчас, как Блини, по своему обыкновению, стряпает и возбужденно несет какую-то чушь.

А вдруг он вздумает открыть шкатулку? Вдруг Элен видела, что сделал Владимир? И заметила, что он вспыхнул, как человек, пойманный с поличным?

Но ведь она так его презирала! Скорее всего, девушка ни на что не обратила внимания! По всей вероятности, просто удивилась, что Владимир оказался тут, в то время как она и не слышала, как он поднялся на борт яхты.

— Вот этот и вон тот…

Для человека, не знающего, в чем дело, эти слова не имели никакого смысла. Их твердил Блини, все еще, после нескольких лет, не усвоивший толком французского языка. Он охотно брался за любую работу, требующую терпения и внимания, ему нравилось крыть лаком ялики или стряпать лакомые блюда, в особенности русские или кавказские.

Его, кстати, и прозвали-то Блини, оттого что блины удавались ему на славу.

— Вот этот, — объяснял он, — и вон тот…

Он улыбался. Красногубый рот открывался во всю ширь, зубы сверкали. Черные волосы его слегка вились, глаза были красивые, темно-карие. Но самым удивительным было то, что, уже перевалив за тридцать лет, он все еще сохранил так много детского.

Точнее говоря, он напоминал подростка-мулата. Но мулаты очень рано расстаются со своей грацией молодого зверька, с невинной веселостью, с детской нежностью.

Блини в свои тридцать пять лет был красивым и ласковым, как тринадцатилетний египтянин.

— Вот этот и вон тот… Владимир поднял голову.

— Повторим, Лили! — заказал он, оттолкнув от себя пустой стакан.

Немой засмеялся, глядя на него, и повертел пальцем у виска, показывая, что Владимир опять напьется до беспамятства.

Остальные играли в белот, кричали, шутили, с размаху швыряли карты на стол.

Владимир их даже не слышал. Он подвинул к себе валявшуюся тут газету, привезенную из Ниццы, прочитал два-три заголовка и бросил ее.

Ему было не по себе. Хотелось, чтобы все, что должно случиться, поскорее случилось и не было бы соблазна восстановить все как было.

— Мамаша Электра сегодня не придет? — поинтересовался Полит, стоя на пороге кухни.

— Вряд ли.

— Грехи замаливает?

Владимир пожал плечами. Шутка уже никого не смешила — слишком часто ее повторяли.

А мамаша Электра, как называл ее Полит, в пять часов утра была пьяна вдрызг. Ну и что такого? Теперь она спала в своей спальне, среди разбросанных как попало вещей, а ее гости бродили по вилле.

Что еще ей было делать? Вот проснется и, еле ворочая языком, тоже потребует стаканчик виски. Ну а потом…

Время от времени Владимир посматривал на игроков — каждый из них пристроил рядом с собой по рюмочке перно[3].

Дождь по-прежнему поливал белую яхту; этот бывший корабль противолодочной обороны, длинный — чуть ли не до тридцати метров, — узкий и заостренный, обошелся своей хозяйке в полмиллиона; а выходила яхта в море всего два раза в год.

Да к чему ей было выходить? Жанна Папелье, которую иные называли мамаша Электра — по имени яхты, — жила то в «Мимозах», там, высоко, в супер-Канне, то на борту. Не все ли равно, где жить? Ведь здесь и там жизнь одна и та же.

Вице-мэр обернулся, когда Владимир в третий раз потребовал виски, — на сей раз этот русский превысил обычную норму, а до полудня еще далеко!

— Что-нибудь неладно? — спросил он, не подозревая, что Владимир покраснеет, услышав такой вопрос.

…Придется пережить неприятную минуту — вот и все! Через час-другой Жанна Папелье проснется и увидит, что пропал ее бриллиант. Она мало чем дорожила, но любила это кольцо, теряла его раз в неделю и всегда находила на том самом месте, где оставила.

Каждый раз — одна и та же комедия. Она собирала гостей и слуг. На каждого поглядывала с подозрением. Кричала:

— Кто стащил мой бриллиант? Она переворачивала виллу вверх дном; обыскивала комнаты слуг и даже друзей, бранилась, угрожала, стенала:

— Если кому нужны деньги, достаточно сказать об этом мне… Но украсть у меня бриллиант! А я-то ведь всегда готова последнюю рубашку отдать, только попроси!

Она говорила правду. В «Мимозах» всегда жили человек пять-шесть, а то и десять. Друзья, отнюдь не близкие, приезжали дня на два погостить и оставались на месяц! Женщины и мужчины, но преимущественно женщины…