В тупике

— Зря я, что ли, на швейной фабрике работаю? Они там, на фабрике, тоже моей работой довольны.

Фарида, не доев, собрала со стола и налила себе чаю.

Кафар встал.

— Большое спасибо. Если ты позволишь, я пойду теперь позанимаюсь.

— Иди, — пожала плечами Фарида, — можно подумать, что его здесь насильно удерживают… Ну и недотрога же ты, — вдруг улыбнулась она, глядя на Кафара, — слова ему не скажи — тут же обижается. — Кафар тоже улыбнулся. — Ладно, давай договоримся: если по ночам буду храпеть, мешать тебе — буди, разрешаю. Жалко мне тебя только — не выспишься еще, а потом на лекциях ничего не поймешь…

— И ругаться не будешь, если разбужу?

— Нет, не буду. Только буди по-человечески, тихо, осторожно. Чтоб ни старая Сона, ни Гасанага не услыхали. Договорились?

— Договорились.

Они разошлись по своим комнатам. Кафар смотрел в книгу, а думал совсем о другом: «Интересно, что она теперь делает? Отдыхает или занята чем-то?» Кафар не удержался, подошел к двери, приоткрыл ее — Фарида все еще была на кухне. Занятия совсем не лезли в голову, но Кафар все же заставил себя вернуться за стол.

…Он оторвался от книг, когда на улице начало смеркаться. В комнате Фариды горел свет, проснувшийся Гасанага возился на веранде с игрушечной машиной — он гудел, свистел, кричал:

— Посторонись! Люди, отходите с дороги, а не то вас машина задавит!

Фарида прикрикнула на него:

— Да замолчишь ты или нет! Голова уже трещит от твоего крика.

Гасанага на минутку умолк, но потом снова загудел, засвистел, закричал: «Уходите с дороги! Разбегайтесь!»

Дверь во флигеле старой Соны была раскрыта настежь, а сама она поливала двор, чтобы хоть немного стало прохладней. Вечерний сумрак только-только еще начал приглушать зной, и вода тут же испарялась — от асфальта поднимался пар, и чувствовалось, что старая Сона задыхается от этого пара; лицо ее стало совсем морщинистым, свободной рукой она держалась за сердце Губы старухи шевелились — судя по всему, она ворчала, но голоса ее не было слышно.

Он зажег свет, и все во дворе утонуло в полумраке. А Гасанага все гудел, свистел и кричал: «Посторонитесь!»

Кафар лежал в постели и никак не мог заснуть, мысли его снова и снова возвращались к Фариде. «Странно, почему она сегодня не храпит? — думал он. — Такое ощущение, будто там, за стенкой, вообще никого нет. Может, она еще не ложилась? Да нет, вряд ли засидится так поздно… Днем выматывается… Женщина одинокая, все сама, сама — и на работу ходит, и по дому. Да еще и заказы на шитье берет… А что же делать, нужда заставит… Интересно, где ее муж? Разошлись, что ли? А может, не разошлись, может, он умер? Странно, она отчего-то никогда не говорит о нем».

Кафара уже не раз подмывало спросить ее о муже, но что-то в последний момент останавливало — боялся, что Фарида истолкует этот разговор превратно и обидится.

Он не выдержал, встал, зажег свет. Потом достал из нагрудного кармана фотографию, нашел на ней Гюльназ и вдруг подумал, что до сих пор ошибался — вовсе не улыбалась Гюльназ на фотографии, она была грустной! Интересно, чему она печалится? И настроение у нее в тот день, когда они фотографировались, было отличное, девчонки все тогда чему-то смеялись — так, безо всякой причины. Эту идею — сфотографироваться всем вместе на память — подал Кафар. «Я, например, — говорил он своим товарищам по классу, — уже покидаю вас, буду в стройтехникум поступать. И еще кто-то из школы уйдет. Так пусть у нас у всех будет память…»

…Кафар и Гюльназ оказались рядом, очень тесно стояли, ее волосы растрепались, легли на Кафарово плечо. Именно так все и запечатлелось на фотографии…

Кафару вдруг страстно захотелось, чтобы вернулись те дни, снова раздались бы рядом голоса ребят и чтобы среди них он обязательно услышал и голос Гюльназ… Но почему все-таки теперь лицо Гюльназ кажется ему грустным? Может, он сам смотрит на нее какими-то другими глазами? Или эта печаль была в ее улыбке еще тогда, а он просто ничего не заметил?

Кафар ощутил вдруг такую тоску по Гюльназ, что, казалось, еще мгновение — и он не выдержит, побежит на вокзал, поедет к ней в Кировабад. Он даже посмотрел на часы, лежащие на столе, — было уже далеко за полночь, давным-давно отправлен последний поезд в ту сторону.