Обѣдъ былъ царскій – отбивныя котлеты, куры, борщъ съ пупками, съ печенками, пломбиръ, печкинскія сливы, съ индюшечье яйцо, и – брага, вродѣ самогона. Жрать хотѣлось, но въ этомъ домѣ я не тронулъ ни кусочка: дожирали стариковъ моихъ, прошлое въ меня глядѣло.
Я сослался на строгую діэту, – пробить кишечникъ! – ржаные сухари да рѣдька, да полосканье спиртомъ. Очень удивились и дали рѣдьки. Грызъ ее и плакалъ, подъ примочку. Думалъ, какъ бы стариковъ увидѣть. Къ «доппингу» прибѣгнуть? Нѣтъ вѣрнѣе. И не ошибся. Они исправно жрали. Я подгонялъ на брагу, спиртъ въ резервѣ. Крѣпокъ я на спиртъ. Они совѣли. Я предлагалъ за Коминтернъ, за «міровую», за особъ… Ситикъ былъ въ развалѣ, галчонокъ копошился, зеленѣлъ, овцой воняло отъ его кожанки. Я развелъ имъ, по-сибирски, на 70, долилъ горячей, «по рецепту…» – и мы хватили! У «Ясного» глаза запѣли въ небо. Ситикъ подвалился. А я – подъ рѣдьку. Поднялъ хлыстъ – «даешь Европу!» – и мы хватили, безъ отказу. Галчонка завертѣло отъ «европы», онъ поднялся, зацѣпился шпорой. Я слышалъ только – «о, товарищъ…!» – Куда-то утащился.
– «Вы… прикажите… лошади всегда… а я…» – Ситикъ ушелъ куда-то.
«Очи» задремали. Я былъ свободенъ.
Прошелъ по дому. Комнаты – пустыня. Сухая пальма, клѣтка безъ попугая, прострѣленный портретъ митрополита въ углу – мишень. Яблоки гнилые грудой, пузыри бычачьи – плавать.
Комнатка «пѣвуньи-канарейки». Одна кровать, матрасъ залитый, скоробленные сапоги, въ грязи, бабій платокъ глазастый, гребень, мыльная вода въ тазу, скверный запахъ помады кислой… «Канарейка», Даша!.. Розовая ленточка у изголовья, – отъ образка осталась. Я пошелъ.
Спальня Марьи Тимофевны, пустая комната, видно по стѣнѣ, гдѣ былъ кіотъ, – сосна свѣтлѣе. Черные шнурочки съ потолка, пятна на полу – отъ пролитой лампадки. Въ воздухѣ остался запахъ – пролитой печали?..
Внуковъ комнату увидѣлъ, съ кружками цѣли, съ пульками въ соснѣ отъ монтекристо, и вспомнилось, какъ дѣдъ серчалъ, потомъ махнулъ рукой. Стрѣльбѣ учились, лѣтомъ, – война была. Здѣсь жила надежда старика: «оставлю дѣло, молодые будутъ…» Изсякли крови былого ярославца, ярославки свѣтлой. Лица вспомнились, свѣтлые глаза… Тамъ храпятъ, другіе, пьяные глаза… «молдованъ грузинскій», аптекарь съ пушкой… наслѣдники! А, чортъ..!
В уголъ пустой смотрѣлъ я, гдѣ спали внуки, мальчики, – кровати изголовьями смыкались. «Ну, такъ и будетъ?» – спросилъ я въ уголъ, – «безоплатно?»… Уголъ этотъ раздвинулся, во всю Россію для меня тогда, въ пустое… отвѣтилъ жутью. Въ открытое окно я видѣлъ садъ, уснувшія деревья, яблоньки кривыя, точки яблокъ рѣдкихъ… и синичка близко гдѣ-то, за окномъ, пищала, осенняя… Я поклонился въ уголъ, пошелъ.
Вышелъ въ садъ. Недреманое око спало. «Помѣщикъ» появился, капитанъ хромой, – съ приглядкой.
– «Вы помѣщикъ, съ юга?» – спросилъ я.
Онъ потерялся, съежился. Заерзалъ…
– «Я-съ..? Собственно… въ бывое въемя… мевкій.»
Жалко мнѣ стало ерзу эту, человѣчьяго загона. Я имъ объяснилъ, что – знаю, что агрономъ мой другъ… Пошли садами. И яблоньки ходили съ нами, говорили мнѣ о прошломъ, трещины казали, дупла, знакомые изломы. Соки в нихъ ходили, старые, былые. Яблочки все тѣ же – анисъ и боровинка, въ алыхъ жилкахъ, коричневое, въ точкахъ, коробковка, скрыжапель, антоновское – зелень, китайка – золотая осень. Я слышалъ голосъ, мягкій, ласковый, пѣвучій: «кушай, Мишанька, сиротка ты моя болѣзная… на-ка вотъ, сла-дкое…» Я помнилъ ласковую руку, – и столько было солнца…
Теперь – мы, трое, безъ причала, хитрили, укрывались, жались. Кругомъ травили – ату!
Ату!! Лисій хвостъ вертѣлся, дрожалъ зайчиный. И – сонно огрызался медвѣдь въ берлогѣ, – рогатиной пыряли. А человѣкъ… Гдѣ же – человѣкъ-то?!..
– «Хозяева – на скотномъ? Я дорогу знаю. Не беспокойтесь, господа… и, вообще, не беспокойтесь! – сказалъ я капитану. – Я здѣсь – свой. Плохо живутъ?»
– «Позоръ!» – вдругъ крикнулъ капитанъ. – «Я дважды раненъ, двѣ кампаніи…. И такъ позорно..!
Слезы у него прошибло.
– «Кричать какъ на мальчишку… Утромъ – рапортъ… сливки приношу… пѣночки…»
Онъ затопалъ, заплевался, – заковылялъ куда-то.
«Помѣщикъ» затаенно засопѣлъ:
– «Кошмаръ! Есви бы вы видави..!»
Онъ пошелъ къ сараямъ, а я – на скотный.
IV.
Вотъ и скотный дворъ, навозъ и – мухи, мухи. День был погожій, мухи разгулялись.
Нашатырнымъ спиртомъ пахло изъ сараевъ, – старымъ спиртомъ. Флигелекъ-людская осѣлъ въ навозе, крыша золотилась ржавью, низкія оконца – перламутромъ. Рябина разрослась, обвисла. Лазилъ, бывало, на нее, смотрѣлъ на прудъ. Какъ утки лущатся носами, бредутъ коровы, молоко несутъ, – сочится, каплетъ. Хвостами машутъ мухъ. А мухи на рябинѣ – туча-тучей…
И сталъ я мальчикъ Миша. Иду къ Матренѣ… творогу сказать, на ужинъ… Жиляютъ блохи, скотникъ снялъ портки, трясетъ на волю, а воробьи смѣются…
Я вошелъ въ казарму. Сумеречно стало, душно. Направо, налѣво – двери. Куда? Пошелъ направо: чище, дверь въ вйлокѣ. Низкій потолокъ, полати, лампадка теплится, иконы у потолка, на полкахъ. У окна старушка, столъ, кошка на окнѣ. Я не узналъ старушку.
Монахиня? Сухенькая, въ кулачокъ лицо…