В устьях и в море

На берегу, сообщавшемся съ плотомъ прочными, тяжелыми мостками, укрѣпленными на такихъ же сваяхъ, но ту и по другую сторону плота было опрокинуто нѣсколько рыбницъ и неводниковъ [12] , видимо недавно высмоленныхъ и чернѣвшихъ точно рядъ жуковъ.

И по сю, и по ту сторону неширокаго прорана, на который выдвигался плотъ, берега поросли неширокой каймой камыша. Далѣе за прораномъ лежала буро-зеленая, выкошеная уже низь со сметанными стогами грубаго сѣна, торчавшими по ней тамъ и сямъ. Прямо отъ плота берегъ полого поднимался къ невысокому суглинистому холму, на которомъ, или, лучше сказать, въ которомъ зарылся отъ жару, осыпанный тѣмъ же суглинкомъ выходъ – ледникъ для посола рыбы. Только стеклянныя рамы въ видѣ парничковъ наверху (иллюминаторы), да деревянное передъ-выходье убѣждало, что это не простой естественный холмъ. Плотъ и выходъ – два главныя существенныя зданія каждаго промысла (ватаги).

По сторонамъ, между плотомъ и выходомъ, были раскиданы постройки разной величины и вида, большею частью камышовыя: огромные лабазы со врытыми въ землю чанами, для теплаго посола всевозможной мелкой, частиковой [13] , чешуйчатой рыбы; соляные и матеріальные амбары и конюшни; деревянныя были только кладовыя, казармы для рабочихъ и дома для служащихъ. Подъ именемъ дома, въ настоящемъ случаѣ, слѣдуетъ понимать избы большихъ или меньшихъ размѣровъ. Все вмѣстѣ представляло собою нѣчто вродѣ хутора земледѣльческихъ губерній.

Отсутствіе всякой древесной растительности и почти стоячая вода прорана каждому бывалому человѣку указывали на то, что промыселъ находился гдѣ-то вблизи моря и притомъ въ такомъ разстояніи отъ главныхъ прѣсноводныхъ устьевъ Волги, что солонцеватая невыщелоченная почва не позволяла дереву пустить корни въ ея глубину. Накошенное сѣно служило такимъ же указаніемъ, – соленыя травы составляли значительную его часть. Постройки и вообще обстановка промысловаго заведенія (ватаги) указывали на дѣло среднихъ и, пожалуй, еще болѣе скромныхъ размѣровъ.

Не успѣло еще солнце отдѣлиться отъ горизонта, едва алая полоса свѣта обожгла верхи зданій, какъ на плоту зашевелились; широкія двери-ворота, выходящія къ водѣ, на широкій приплотокъ, со скрыпомъ разинули свои темныя пасти, и сѣдой, крѣпкій старикъ, плотовой караульщикъ, сошелъ съ приплотка въ одну изъ рыбницъ, потомъ въ неводникъ и сталъ умываться прямо изъ-за борта, изъ прорана. Изъ-подъ нѣкоторыхъ пологовъ стали показываться ноги, взъерошенныя головы и заспанныя лица.

– Что рано поднялся, Иванъ Максимычъ? послышалось изъ близъ стоящаго полога, рѣдкая ткань котораго, позволяя видѣть окружающее, вполнѣ скрывала своего обитателя.

– Докуда спать-то, лежебоки, проворчалъ старикъ, отфыркиваясь отъ воды, забравшейся ему въ ротъ, – пра, лежебоки, спячку нажили отъ бездѣлья-то. Поди, чай, бока ломятъ. Вишь солнце-то!

Подъ пологомъ слышался тихій, сдержанный смѣхъ. Иванъ Максимычъ пользовался извѣстностію, какъ замѣчательный ворчунъ, и стоило разъ завести его, чтобъ привести въ движеніе всѣ шестерни, рычаги, зубчатыя колеса и валы, заключенные въ его подержанномъ корпусѣ. Все это начинало ворчать и скрипѣть, съ равнодушіемъ настоящаго механизма, не внося въ воркотню ни малѣйшей дозы воодушевленія или раздраженія. Только одно проклятое словечко «грыжа» способно было совершенно сломать скрипучій механизмъ Максимыча и выводило его изъ себя до такой степени, что въ немъ появлялись признаки не только человѣка, но даже и звѣря. Едва ли нужно говорить, что промысловый людъ, со скуки, безпрестанно заводилъ Максимыча, а иногда просто повреждалъ его механизмъ, хотя относился къ нему любовно.

– Максимычъ, ты чего это людямъ спать мѣшаешь, а? раздался молодой, рѣзкій и насмѣшливый голосъ изъ-подъ другаго полога. – Ишь куда умываться лѣзетъ, а! Нѣтъ тебѣ помпы то? [14] .

– Ни какъ это Андрюшка? Ахъ, жидъ! Ты бы въ гармонію то поменѣе занимался, а то гудетъ, гудетъ съ вечеру-то, часовъ до двухъ, чай. Молчалъ бы, а онъ, на, поди…. самъ никому покоя не даетъ, да еще…. Вотъ сказать Ѳедору Петровичу – закинутъ, только и всего, ворчалъ Максимычъ, пробираясь обратно къ приплотку съ мокрымъ лицомъ и руками.

Въ отвѣтъ изъ-подъ полога Андрюшки послышались тихіе, но бойкіе звуки гармоніи, отхватывавшей комаринскую, сопровождаемую общимъ смѣхомъ и ворчаньемъ Максимыча, съ которымъ старикъ исчезъ на плоту. Пока онъ вытиралъ влажное лицо чѣмъ-то вродѣ полотенца, способнымъ, кажется, только марать вытираемое, колеса, валы и шестерни продолжали движеніе и воркотня, и скрипъ не унимались. Они прекратили свой ходъ только тогда, когда Максимычъ сталъ передъ столбомъ подпиравшимъ верхніе переплеты плота и сталъ молиться на грошовые мѣдные складни, врѣзанные въ немъ. Ласточки, влетая и вылетая, сновали по обширному плоту. Бесѣда съ Богомъ продолжалась не долго, Максимычъ на минуту скрылся въ одномъ изъ чулановъ, отгороженныхъ на плоту, откуда возвратился съ половиною доски кирпичнаго чаю въ рукахъ.