В вечном долгу

Окладин — городок небольшой и, окруженный полями, лугами да лесом, насквозь пропах землей, выспевающими хлебами, навозом, разнотравьем и крепким настоем смолевого бора. Благодать кругом такая, что и сказать о ней не сразу найдешь какое слово. Но подростки не любили свой город Окладин и, по примеру старших, называли его дырой.

Из книжек, газет, по радио они твердо усвоили, что где-то за пределами Окладина и его округи течет большая жизнь, не в пример тутошней. Где-то там плещутся чудо-моря, грохочут заводы-гиганты, стоят города-красавцы и живут в них летчики-герои, а рабочие непременно богатыри. И вообще там все лучше, значительней. Вот и звала их к себе большая жизнь. Манила.

Это ребятишки постигли своим умом. А то, что им оказалось не под силу, довершили учителя и родители. И в школе, и дома мальчишкам вдалбливали в голову, что они должны учиться и стать людьми, то есть учеными, моряками, писателями, инженерами, летчиками. Словом, они будут не теми, что сеют и выращивают хлеба, строят жилье, дороги, пасут скот на окладинских землях. Старшие даже пугали ребятишек:

— Учись. А то пойдешь хвосты быкам крутить.

Страна ежегодно праздновала дни железнодорожника и моряка, шахтера и летчика, солдата и физкультурника. Только не было праздника в честь того, кто кормил и одевал страну.

В Окладине был сельскохозяйственный техникум, и шли в него почти сплошь окладинские ребята и шли потому, что учиться им после школы было решительно негде. Правда, в городе открыли еще фельдшерско-акушерскую школу, но не в акушеры же идти, скажем, парню. Вот и падал скромный мальчишеский выбор на агронома.

Поступивших в техникум без дум о своей профессии и уж, конечно, без любви к ней всегда оказывалось большинство, и ребята открыто хвастали друг перед другом:

— Это я временно воткнулся в сельхознавоз. Стукнет восемнадцать, махну в авиационный. А что?

Алешка Мостовой зиму после смерти матери работал на лесопилке Дядловского химучастка, а летом собирал живицу. Но его все время тянуло к крестьянской работе, к полям, и он заявил Глебовне, что, как только кончится сезон подсочки, непременно перейдет в колхоз.

— В уме ты, окаянный народец? — остолбенела Глебовна. — Окстись. Глупый ты, Алешка. И-и-и — глупый. Ну вот столеченьки у тебя рассудку нету. Люди всеми силами норовят из деревни, а он нате — в колхоз. Да неуж ты не видишь, что деревню хотят извести всю, под корень? На что она в комунее такая деревянная да гнилая? Ну? Видно, обойдутся без деревень.

— А кто ж хлеб будет сеять?

— Ну, кто? Придумают что-ненабудь.

— Темнота ты, Хлебовна, непроницаемая.

— Ты больно светлый. В колхозе, с пустым-то желудком, гляди, насквозь остекленеешь.

Озабоченная Алешкиными словами, Глебовна надолго умолкла. Потом согласилась:

— Коль уж нравится крестьянствовать, так иди учись на агронома.

— А жить чем?

— С охотой пойдешь — в ниточку выпрядусь, помогу, Картошки насажаю, кабана пущу. В колхозе стану горбачить за двоих.

И ушел Алешка в Окладин, поступил в сельскохозяйственный техникум, чтобы потом вернуться домой агрономом.

Глебовна не могла желать лучшего. Крестьянка по крови и убеждению, она радовалась Алешкиной привязанности к земле, приятно сознавая в этом свою заслугу. И тогда, когда она отговаривала Алексея от деревни, в душе ее совершалась мучительно сложная работа. Глебовна всегда была убеждена, что труд землепашца — самый праведный и самый необходимый.

— Все, Алешка, стоит хлебом, — назидала она. — Что дороже всего на свете? Золото? Не-ет, Алешка. В голодный год, сказывают, священник нашего Дядловского прихода, отец Исай, за пуд ржицы отдавал свой золотой крест. А в ем, в кресте-то, осьмушка весу была. И никто не обзарился. Все, Алешка, в походе, в цене значит, при хлебе-батюшке.

Но Глебовна понимала и другое. По какой-то дичайшей нелепости, думала она, подвижнический труд хлебороба неблагодарно обесценен и унижен. И как ни горько, но люди уходят от него. Вместе со всеми должен уйти и Алешка. Что он, сломанное колесо в канаве, что ли?

— Валите все в город, пока не образумитесь, — не Алешке, а еще кому-то зло выговаривала Глебовна, и у нее закипали слезы от бессилия, от той явной несуразицы, какая совершалась в деревне.

И вот додумалась же как-то Глебовна, что надо ему учиться на агронома. Ученые люди везде были и будут в почете…

Ничто так не действует, как среда. Наслушался Мостовой разговоров товарищей и легко переметнулся в их сторону, будто и не было у него страсти выращивать хлеб. Стыдливо упрятал свою мечту и, как все, при случае похвалялся:

— А я, видимо, в геологическую партию запишусь. Душа у меня простор любит.

— И я с тобой, — совался под руку Мостового маленький и тщедушный Степка Деев, заядлый курильщик тугих дешевых папирос.

— Тебя не возьмут, Степа, — с нежным сочувствием говорил Мостовой, — здоровье у тебя слабое, да и куришь ты много.

— Брошу, — с готовностью обещал Степка. — Примут, и тут же брошу.