В вечном долгу

На бюро дело Трошина рассматривалось последним. Иван Иванович Верхорубов сразу высказался за то, чтобы Трошина за развал хозяйства артели и попытку убежать от ответственности исключить из партии. Все остальные члены бюро молча ждали веского слова Капустина, которому, в свою очередь, хотелось выслушать мнения членов бюро, прежде чем говорить самому. В кабинете тяжелело долгое молчание. Капустин перебирал лежавшие перед ним бумаги, глядел в них, отчеркивал что-то карандашом, на самом же деле упорно и мучительно думал о Трошине. Возьми первый секретарь сторону Верхорубова, и не бывать Трошину в партии. Пойди потом доказывай, что тебя строго наказали. Колхоз-то пластом лежит — и делу конец. И нельзя Капустину не поддержать предрика: дай потачку одному, завтра другие председатели привезут в райком заявления об уходе. Во всех хозяйствах положение нелегкое.

Трошин глядел на Капустина и опять почему-то переживал не за себя, а за своего друга. «Эх, Александр, Александр, добрый ты человек. Потому и тяжело тебе, что ты добрый. Руби уж — к одному концу».

— Ну что ж, товарищи, так и будем молчать? — спросил наконец Капустин и с резким щелчком положил карандаш на настольное стекло.

— По-моему, было предложение — исключить. Товарищи молчат, значит, согласны, — сказал Верхорубов и, сунув кисти рук в рукава пиджака, добавил, уткнувшись глазами в стол: — Жалко, конечно, я понимаю вас, Александр Тимофеевич, но мы…

Зная, что Верхорубов опять начнет говорить о бойцах, линии огня, об атакующих и отступниках, Капустин сердито прервал его:

— Как у нас порой зудится рука хлопнуть кого-нибудь. И жалко, и извинения просим, а хлопнуть все-таки охота. А мне думается, будет более правильно, если мы заставим все-таки Трошина работать. Пусть поднимет колхоз, тогда посмотрим. Вот так.

— Нет, нет, товарищи, — торопясь и волнуясь, сказал Трошин и поднялся с места. — Я уже говорил и еще раз повторяю, в председателях не останусь. Не могу остаться, потому как не вижу в этом пользы ни для артели, ни для людей ее. Не умею я, видимо, отстаивать интересы артельного хозяйства…

— А перед кем их надо отстаивать, позвольте спросить вас? — с улыбочкой на тонких губах спросил Верхорубов. — Да, перед кем отстаивать?

— Перед вами, например. Ведь вы же всегда, Иван Иванович, когда надо что-то выкачать из колхоза, приезжаете к нам, садитесь на мое место и командуете.

— А я кто, товарищ Трошин?

— Председатель исполкома.

— Исполко-ма. Слышите? Да я за ваш колхоз вместе со всеми вашими потрохами несу ответственность.

— Вот это и плохо, что у вас много ответственных и нет хозяев.

— Слышите, товарищи? Я что говорил? — Верхорубов вскочил на ноги и, обращаясь к Капустину, попросил: — Разрешите мне слово, Александр Тимофеевич. Вот он вам, колхозный царек, — весь он налицо. Колхозный частничек. Дайте ему княжити и володети дядловской вотчиной. Дайте. Перерожденец вы, товарищ Трошин. Колхозным единоличником жить хотите. Что хочу, то и делаю…

— Правильно, Иван Иванович. Правильно, — поддакнул Верхорубову редактор «Всходов коммуны» Брюшков, тучный и робкий человек, видимо, как-то сумевший угадать, что песня Трошина спета. — Трошин всегда игнорирует выступления нашей газеты.

Капустин обычно заседание бюро вел, не вставая со своего кресла. Сейчас же, чувствуя всю важность решаемого вопроса, вдруг встал и сказал твердо, накаляя голос:

— О том, что Трошина убираем из колхоза, вижу, спору нет. И наказать его надо — тоже все согласны. Но исключение из партии для такого коммуниста — наказание слишком велико. Постарайтесь заглянуть в завтрашний день, и вы поймете, что Трошин всегда будет нужен нам. И отталкивать его от себя мы не имеем права. Да, не имеем.

Последнее выступление Капустина и решило партийную судьбу Максима Сергеевича: ему дали строгий выговор.

После заседания бюро, когда Капустин остался в кабинете один, к нему зашел Трошин. Зашел, совсем не зная зачем. Просто была потребность увидеть Александра и уже потом уехать домой.

— Ну что, Максим, худо тебе? — обегая глазами Трошина, спросил Капустин. — Я понимаю. Работал, работал и доброго слова не заслужил.

— Спасибо тебе, Александр.

— Не за что. Я не защищал тебя — это знай. Сказал то, что было на сердце. Видишь ли…

Капустин вдруг умолк на полуслове, вероятно, не находя слов для своего друга Трошина, и они какое-то время молчали, оба чувствовали неловкость этого молчания и тяготились им.

— Верхорубов советует вместо тебя Федора Охваткина, директора ипподрома, или вашего — Лузанова, — сказал Капустин, ища глазами взгляд Трошина.

— Охваткина? Этого цыгана-лошадника? Ни в коем разе! Я весь народ подниму в Дядлове и провалим вашего кандидата.

— А Лузанов? Я мало его знаю. Как он? Говорят, трезвый, хозяйственный…

— То верно, мужик трезвый, не лентяй. Все об этом знают. Но не его бы надо.

— Почему?

— Жестковат. Нет у него слова к человеку. Все окрики. А люди сейчас, Александр, после войны особенно, вспыхивают от первой царапины.

— Груб. Это плохо. По себе Верхорубов валит деревцо.

— Агроном у нас толковый парень…

— Мостовой?

— Ну-ну.

— Молод.