В вечном долгу

У оперного театра, как всегда вечерами, было светло и людно. К панели, рядом с легковыми машинами, блещущими стеклом и лаком, робко жались потрепанные сельскими дорогами скромные работяги «газики», с прополосканными всеми дождями тентами, самодельными кузовами, битыми стеклами и мятыми боками. Окинув беглым взглядом входивших в театр, Сергей уловил в их одежде, осанке, неторопливых движениях что-то знакомое, грустное и родное, остановился, пораженный этим. Все женщины были одеты одинаково в теплые шали, пимы и пальто с наглухо застегнутыми воротниками. На мужчинах — тоже пимы и даже полушубки. И в лицах было что-то одинаковое — обветренное, прожженное морозом, робкое и тоже грустное. Сергею даже почудилось, что от этих людей исходил сладкий, ядреный запах полевого простора, прибитой морозом полыни, сена, больших снегов.

Он подошел ближе к толпившимся у дверей и вдруг увидел устремленные на себя немигающие глаза в памятном прищуре. Да, это были глаза Клавы Дорогиной.

Он подхватил ее под руку и, говоря радостно-бессмысленное, вошел с нею в вестибюль театра.

— Клава. Встретились-то как… Клавка…

— Встретились вот, — сказала она, до слез залившись румянцем. — На слет животноводов приехала. Мне бы от своих не отстать.

— А ты будто и не рада…

— Я свое отрадовалась, — с удивившим его спокойствием проговорила она, следя своими спокойными и прищуренными глазами за теми, кто шел впереди.

— Я вспоминаю тебя, Клава. Слышишь, вспоминаю.

— А я забыла. Не до того… Пойду я. Без наших меня не пустят.

— Клава, да пусть они идут. Останься. Поговорим…

— О чем говорить-то нам, Сережа?

Теперь Клава поглядела на него, чуть задержала свои внимательные глаза на его лице и вроде хотела остановиться, но поток людей увлекал ее, и она, не оглянувшись, все так же спокойно держа голову, мимо контролеров прошла в фойе театра.

Сергей задумчиво шел по вечернему городу и, чем ближе подходил к дому Соловейковых, тем острее понимал, что делает это против своей воли. Он непрестанно видел перед собой чуточку прикрытые глаза, и в потаенной глубине их ему светилось что-то родное, милое, прощающее. Никогда еще, казалось Сергею, эти глаза не были для него так дороги и так близки. «Да не может быть, что мы стали чужими, — подумал он. — Не может быть. Моя она. Я видел это в ее глазах. Клавка, Клавка, милая…»

Уж только совсем подойдя к дому Соловейковых, Сергей вернулся к действительности, вспомнил, куда он идет, и на душе у него стало совсем неловко. «Сколько же можно жить этим обманом?» Он в нерешительности постоял у крыльца, боясь, как бы не вышла ему навстречу Лина, потом вдруг сорвался с места и крупно, не оглядываясь, зашагал назад.

Чтобы где-то убить время и не объяснять своего быстрого возвращения ребятам, Сергей зашел в тот же плохонький ресторан «Савой» и заказал две бутылки пива.

В большом мрачном зале с колоннами было шумно, чадно и дымно. Все тут были заняты своими разговорами, и Сергей долго сидел один на один со своими мыслями.

Рано утром, надеясь встретиться и поговорить с Клавой, Сергей пошел в гостиницу, но ему сказали, что окладинская делегация с ночным поездом уехала домой. Это было совсем неожиданно, и он почувствовал себя так же одиноко и неуютно, как чувствовал в далекие первые дни городской жизни. Ему почему-то казалось, что Клавка по-прежнему любит его и простит ему все. Как же теперь будешь жить без нее, не выяснив до конца своих отношений с нею? Как надо вести себя с Линой?

Да, в жизни Сергея нарушилось то равновесие, при котором все шло своим чередом и все было ясно. До сих пор, не сознавая того сам, Сергей жил отцовским словом: по воле отца учился, по воле отца бросил Клавку, глазами отца глядел на Лину. Нет, отцовская кройка больше не устраивала Сергея. «К черту, к черту, к черту, — ругался он и тут же твердил: — Надо ее увидеть, надо ее увидеть, и все решится само собой».

В тот же день Сергей взял билет и уехал в Окладин, вспомнив попутно, что уже давно не отвечал матери на ее слезные письма, в которых она просила сына побывать дома.

IV

Тихо и пусто в большом доме Лузановых. Горницу Домна Никитична закрыла, ставни снаружи захлопнула и редко-редко заходит туда. Там уже пахнет плесенью, мышами, приторно-нежилым. Чтобы окончательно не промерзли стены, она раз в неделю топит горницу, и тогда по всему дому ходит угарный чад.

Вот уже два года прошло после смерти мужа, а Домна Никитична никак не сживется с мыслью о своем вдовстве. Да и трудно сжиться: каждый гвоздь в стене напоминает его, Луку.

Сегодня утром, словно ожидая гостей, взялась прибирать дом и в горнице, наткнулась на рваный пиджак мужа. Пиджак был сшит из коричневого сукна, и покупали они его в городе. Домна живо вспомнила, как они тогда шли домой из Окладина, как Лука Дмитриевич — он не избалован был одеждой — раз пять надевал обновку и, заходя вперед жены, все ласково пытал:

— Ну-ко, мать, погляди: в плечах — будто на меня шит, а?