В вечном долгу

Когда уж сел в вагон, когда тронулся поезд и невозвратно пошли назад мимо окон в грязной и холодной дымке серые промороженные навылет постройки станции, только тут понял, в какое постылое место занесла его судьба. И потом, за всю долгую дорогу, почти не вспоминал свою шахтерскую жизнь. Все мысли и воспоминания толклись возле того, что неслось навстречу. Из головы не шли то Запашинская дорога в заказник, то Кулим в предвесенней наледи, то всплески кутасов на шеях лошадей, выгнанных на Обваловское займище. Виделись багровые закаты, обещающие долгое ведро; от закатов в домишке Глебовны всегда было допоздна светло и торжественно; а сама Глебовна любила, провожая день, посумерничать, посидеть у открытого окошка. В избу обязательно набивалось комарье и, казалось, приносило с собой запах холодной травы, болота; ветерок выдувал из окон занавески; на дороге в теплой пыли играли в чехарду и катали обручи околоточные ребятишки, и жена Карпа Тяпочкина Катерина звала своих близнецов, стоя в распахнутых воротах: «Колюшка, Митенька, который раз кликать!» Сам Тяпочкин, наверное где-то в сенцах, играл на однорядке, будто ехал в разбитой телеге «Шумел, гремел пожар московский…»

Потом вспомнилась Евгения, с белым, удивительно сбереженным от солнца лицом…

Не знал Алексей глубины своих чувств к Евгении и не подозревал, что будет жестоко раскаиваться, не позвав ее на первых порах к себе в Воркуту. Она бы непременно приехала. А потом затосковал, да было поздно: ее нашел освободившийся по мартовской амнистии муж, и за два последних года от нее не пришло ни одного письма. То ли обиделась, а может, лады пошли с мужем, и зарубцевалась старая любовь в бабьем отходчивом сердце.

В Светлодольске Мостовой около суток ждал поезда на Окладин. Днем, чтобы как-то скоротать время, сходил в кино, а потом слонялся по городу и невзначай наткнулся на Казанский переулок: по нему, под номером сорок два жила когда-то, а может, и сейчас живет Евгения. «Удивительно, как бывает. Просто удивительно», — твердил Алексей одну и ту же бессмысленную фразу, заглушая ею мысль о том, что не одним чудом занесло его в этот Казанский переулок. Что влекло пройти мимо мельницы…

Дальше Алексей уже не таился перед собой, шел по ухабистой дороге, нетерпеливо вглядывался в номера, забегая глазами вперед на шесть-семь домов. Это был небогатый уголок старого города, и маленькие — на два-три окна — домишки, черные от копоти и сажи, походили друг на друга, как грибы-перестарки.

Такой же маленький, почти по окна ушедший в землю, был и этот, под номером сорок два. Алексей прошел мимо тусклых окон и ничего не разглядел за ними, кроме тюлевых занавесок да кистей ссохшейся рябины, положенной с осени между рам. У ворот, собранных из разбитых ящиков, сидела неряшливая собачонка и, когда Мостовой, вглядываясь в окна, замедлил шаг, тявкнула на него, а потом укрылась под воротами и зашлась в звонком лае. «Черт его знает, что я делаю, — говорил себе Алексей, вернувшись от угла квартала. — Ну что хорошего, если и встречу? Околачиваюсь у чужого стола…» Из-под ворот внезапно и на этот раз как-то необычно громко опять залаяла собачонка — Алексей вздрогнул и обругал себя: «Вот скажи — не гад. Будто кур воровать пришел. Как это глупо. Как глупо».

— Вы что это здесь высматриваете, молодой человек?

Мостовой обернулся на голос и увидел за ветхим забором краснорожую бабу, с широким оплывшим носом и бесцветными, какими-то неуловимыми глазками, вдавленными в стиснутый с висков лоб. На голове у нее была надета мужская шапка-маломерка, а в руках — порожнее ведро.

— Чего выглядываешь, спрашиваю?

— В гости хотел зайти, — улыбнулся Алексей.

— К кому же это?

— Да, может, к тебе.

Баба тоже улыбнулась, и некрасивое, аляповатое лицо ее вдруг подобрело все, отмякшие глаза замигали приветно и знакомо:

— Где-то я видела тебя? Скажи-ко ты, скажи! Из Воркуты небось? Алексей ведь ты, — совсем расплылась она в улыбке. — Цвет ты мой лазоревый, скажи-ко ты, скажи. Женьку подкарауливаешь. Так нету ведь ее, нету. Уж год доходит, как не живет у меня. Я тебя на фотографии у Женьки видела. Приметный ты. Вишь, волосы-то у тебя, как у барана, прямо на лоб вылезли. А потом муженек еённый объявился, и чуть он душу из нее не вытряс за твою фотокарточку-то. Было тут. Беда, да и только, скажи-ко ты, скажи.

Баба говорила с большой охотой, громко и все улыбалась, довольная тем, что рассказывает незнакомому человеку важные для него новости. Мостовой, не перебивая, выслушал ее, поблагодарил и хотел уйти, но баба, вдруг переменившись в лице до того, что пунцовые щеки ее сделались синими, закричала на всю улицу:

— А ты погоди, паразит. Кровосос ты — вот кто! Бабочка слезой по тебе источилась… Я тебя сразу определила ей: гляди, Женька, как у него прет волос — не жди от него добра. Скажи-ко ты, скажи. Сейчас Игорь увез ее на рудник — смешат белый свет. К кажинному столбу он ее ревнует. Не вздумай заявиться к ней. Слышишь? Нельзя теперя. Совсем нельзя.