В водовороте века. Мемуары. Том 1

Первого марта в году девятнадцатом
Я уходил за черту Амнока.
Верил, что буду с врагами сражаться там
И возвращусь с победой желанной.

О, Амнок, край мечты моей, скоро ли

Встречей с тобою я сердце согрею?
Если погибну той полночью черною,
Все же не забуду родные просторы я,
Сердцем вернусь я к свободной Корее.

Охваченный гневом и скорбью, я не раз окидывал взором родные горы и реки.

Прощай, Корея, Корея! На что мне жизнь без тебя — ни на минуту! Но ради тебя иду через реку Амнок! Перейдешь — там чужая страна! Но забыть ли тебя и на чужбине? Корея! Жди меня!..

Погруженный в такие мысли, я снова напевал «Песню о реке Амнок». Напевая эту песню, думал: «Когда же я смогу снова ступить на эту землю, когда же я смогу снова вернуться в мою страну, где я вырос, где покоится прах моих предков?» При этой мысли мое детское сердце не в силах было сдержать необоримой грусти. Рисуя перед собой мрачную действительность на Родине, я твердо решил больше не возвращаться, пока Корея не станет независимой.

6. Моя мать

Уже стемнело, когда я ступил на улицу Бадаогоу. На всем пути в тысячу ли сердце мое все сжимала неуемная тревога. И вот передо мною — порог моего дома. Все во мне напряглось.

Но вижу на лице матери, к моему удивлению, уравновешенность и сдержанность. Она приняла меня с распростертыми объятиями. Обрадованная моему приходу, говорит:

— Сынок мой! Вернулся, прошел тысячу ли! А я-то ни разу так не сделала. Мужчина есть мужчина.

Я коротко рассказываю ей о родном крае и спрашиваю, что с отцом. Она, понизив голос, отвечает, что все в порядке. И ни о чем другом не сказала.

По лицу матери я догадываюсь, что опасность у него позади, но что-то по-прежнему ему грозит, оттого она, думалось, и очень боится глаз и ушей окружающих.

А я думал обрадовать братишек привезенными конфетками. Кстати, и подарок-то этот я купил на остаток денег от дороги, которые получил при уходе из Мангендэ и экономно расходовал в пути. Да и надеялся всю ночь делиться с семьей сокровенными думами.

А накрыв мне ужин, мать вдруг велит мне:

— Уходи немедленно. За нами здесь зоркий взор врага…

А где сейчас отец, ничего не сказала. Зато добавила:

— Твой отец ушел благополучно, и тебе надо уходить.

Она, обычно такая нежная и добрая, на этот раз совсем не считается с моим желанием, с моей думой, не приглашает сынка даже поспать ночку, сынка, кто прошел такой далекий путь в тысячу ли, да еще и в трескучий мороз, с кем не видалась целых два года, и вдруг велит сейчас же, ночью, опять тронуться в путь. Ошеломленный, я молча стоял перед ней, будто у меня и слов даже не было.

— Возьми, сынок, и твоих братишек, — звучал мамин голос.

И я еле-еле осмеливаюсь спросить:

— А что будет с тобой, мама?

— Жду твоего дядю. Он вернется из Синпха. Приведу в порядок хозяйство. Справлюсь с последними делами. Скорее уходите, ребятки…

Вот что она сказала.

А куда же приказала деваться нам? В Линьцзян, в дом Ро Ген Ду, но только уйти потихоньку и тайком, чтобы никто не заметил нашего ухода. Потом попросила «десятника» Сона запрячь лошадь в сани.

Сон охотно принял мамину просьбу. Его фамилия и имя — Сон Бен Чхор. У него была привычка напускать на себя важность подобно десятнику на работе, за что жители Бадаогоу и обзывали его не по имени, а «десятником Соном».

Вот при помощи этого «десятника» мы и покатились на санях в Линьцзян, покинув Бадаогоу.

Собственно, у меня всю жизнь на моем революционном пути было много и расставаний и встреч, но такой вот особенный случай представился мне только раз.

Из Мангендэ я шел пешком около полумесяца. Даже не успев развязать свой дорожный узелок, опять пришлось мне в ночь тронуться в дорогу. О своей матери я многое, многое думал. По характеру она нежная и умеренная. А отец как революционер характером был стоек и строг. И естественно, что теплая любовь ко мне больше шла от матери.

Два года назад, когда я собирался идти на Родину учиться, ей было так трудно отпустить меня одного в такую даль. Такая добрая, человечная она была.

Тогда рядом с нами был отец, который «страшнее тигра», как говорила бабушка в Мангендэ. Мать тогда ничего не могла поделать, она не могла удержать меня при себе. Но, сказать правду, я глубоко чувствовал тогда всю теплоту тихих материнских слез.

Допустим на минуту, что не я, ее сын, а другой мальчик, тоже 13-летний, преодолев дорогу в тысячу ли, добрался до моего дома, когда было темно. В таком случае добренькая моя мать, может быть, заставила бы его отдохнуть под своей кровлей, сытно накормила бы голодного, постелила бы страдальцу теплую постель.