В водовороте века. Мемуары. Том 3

— Ладно, попробую. Не забуду твою заботу, командир. Ведь, я понимаю, ты достал все это с риском для своей жизни. Через несколько дней я шел в Шилипин, чтобы познакомиться с работой в роте Чвэ Чхун Гука, И вдруг по дороге заметил, что Гым Сук, такая опрятная, сидит на безлюдном берегу реки Даванцинхэ. Повернувшись спиной к дороге, она неотрывно всматривалась в гладь речной воды. Я велел своему ординарцу Ли Сон Риму узнать в чем дело, почему председатель Общества женщин Даванцина одиноко сидит у речки.

Издали я наблюдал, как ординарец подошел к женщине, как он ей представился. И юный партизан почему-то покатился со смеху, хватаясь за живот. Любопытство охватило меня, и я быстренько направился к реке. Как только приблизился, боец перестал смеяться и указал на лицо женщины рукой.

— Посмотрите, товарищ командир.

Я еле удержался, чтобы тоже не рассмеяться. Обычно цветущее от природы лицо Гым Сук было на этот раз неузнаваемым. На щеках виднелся толстый слой румян и крема, что делало его почти уродливым. Однако сама женщина, ничего не понимая, недоуменно смотрела на нас.

— Да у вас, тетенька, на лице — просто карта мира! — брякнул по своей наивности Ли Сон Рим.

— Господи, что же я наделала! — воскликнула Гым Сук. Она быстро опустилась на колени и начала плескать водой в лицо. Конечно, чрезмерная косметика не грех, не позор, но тем не менее женщина сгорала от стыда. Перед ней, на камне, на котором стирают белье, лежали крем и румяна, переданные ей мною несколько дней назад.

Мне казалось, она просто не имела представления, как надо краситься и пудриться. Но это не может быть поводом усмешки. Она впервые в жизни получила косметику. У нее не было даже зеркальца, поэтому решила воспользоваться отражением в прозрачной речной глади, чтобы не переборщить с кремом да румянами. Не было ничего удивительного, тем более смешного в том, что у нее на лице появилась «карта мира».

Я заметил, что Ли Сон Рим намеревается опять подойти ближе к женщине и готов произнести какую-нибудь прибаутку. Поэтому постарался незаметно остановить ординарца. Если бы парень обронил еще несколько язвительных слов, то Гым Сук наверняка бы со слезами убежала домой.

Та женщина, которая ежедневно по утрам перед трюмо или трельяжем использует косметику высокого сорта, несомненно, при чтении этих строк почувствует сострадание к Чвэ Гым Сук. Сейчас нашим девушкам готовят, как мне известно, в качестве «приданого» трельяж, и это уже вошло в своего рода моду. Да, таково материальное свидетельство того, насколько возросли требования и возможности наших женщин сделать свою жизнь более культурной и зажиточной.

Однако в те времена, когда мы, прижимаясь к мерзлой земле, ежедневно питаясь одной лишь похлебкой из трав, вели тяжелые бои за оборону опорной базы, среди женщин Сяованцина были единицы таких, кто имел у себя карманное зеркальце, не говоря уже о трельяже. И они, чтобы припудриться или подкраситься, вынуждены были бежать на берег реки, как это сделала Чвэ Гым Сук.

В тот день я не упрекал Ли Сон Рима — моего ординарца, который так зло пошутил над женщиной, увидев ее оплошность. Наоборот, я упрекал в душе себя за то, что не догадался достать зеркальца для женщин партиазанского района.

Наши старания хотя бы что-то сделать для них вообще не идут ни в какое сравнение с тем, как они заботились о нас. Наша любовь к народу, конечно, не могла быть выше по своей теплоте, чем та безграничная забота и внимание, которыми он окружал нас.

Лучшим выразителем такой заботы была и Чвэ Гым Сук. Она всегда так внимательно ухаживала за мной во время болезни. И эта ее забота во много раз была сильнее, чем мое доверие к ней. Когда моя болезнь начала потихоньку отступать, она первой сходила в Тумынь — за 40 километров, где можно было достать всевозможной продукции, привозимой из Кореи.

Возвратилась она в Шилипин с узелком корейских груш и яблок. При виде этих фруктов у меня невольно выступили на глазах слезы. Начались вроде бы галлюцинации — вот она, моя мамочка, ушедшая от нас, воскресла и в образе Чвэ Гым Сук окружает меня материнской заботой и теплотой! Да, действительно, такое внимание и сердечность могло исходить только от родной матери, родной сестры.

— Сестра дорогая! Чем я смогу ответить на твою заботу, Гым Сук? И когда? — говорил я, испытывая чувство благодарности и полной грудью вдыхая аромат фруктов с Родины, которые она вложила в мои руки.

— Чем ответить, говоришь? Пусть это будет потом, когда Родина станет независимой. Моя просьба — помоги мне полюбоваться Пхеньяном. Говорят, Пхеньян — чудный край, лучший на свете! — звучали ее слова, произносимые не то в шутку, не то всерьез.

— За это не беспокойся, все в свое время сбудется, в том числе эта просьба. Главное, сестра, чтобы мы не погибли в боях, чтобы довоевали до конца, хотя бы для того, чтобы после освобождения Родины вступить на пхеньянскую землю.

— Я не умру, — отвечала она. — Но меня беспокоит твое здоровье. Ведь ты совсем не бережешь себя…