В Заболотье светает

— Белорусская подстольная, — сказал Микола. — С Тарадриного завода. Как там, Сергей?

Она дешевле, — пробубнил Копейка. — И пьется лучше, особливо если два раза перегнать.

Он начал раздеваться, по-домашнему.

Пили из одного стакана, и начинала, понятно, мать.

— Ну что ж, — сказала она, — дай бог, сыночки, чтоб больше не пришлось никуда уходить. Будьте здоровы, дети!

Она выпила свою каплю и, по старому обычаю, плеснула вверх остатки.

Все плачет, — покачал головой наш партизан. — Теперь уже плакать нечего.

Выпил я, а за мной налил себе Микола.

— Изыди, нечистая сила, останься, чистый спирт, — крестил он стакан поставленной ребром ладонью. — Не прими, боже, за пьянство, прими за лекарство.

— Сдал, голубок, экзамент, в точности, — укоризненно улыбнулась мать. — А еще и этот, наставничек, — гляди, как хлещет!

И правда: Копейка пил не как все люди. Подхватил как-то посудину нижней губой и опрокинул стакан, словно в голенище. Выпив, поглядел на Миколу, как будто все еще из-под кепки, и довольно блеснул глазами.

«Что за компания такая, хлопче», — подумал я, взглянув на своего. А он, еще больше повеселев от чарки, заговорил:

— Что ж, рассказать тебе о нас? Расскажу. Первое дело — это клуб. Писал я тебе, да всего не опишешь. Сам знаешь, что значит раскачать. «Что оно да к чему оно…» Но наш комсомол приналег — и готово. Стоит домик как стеклышко, — он засмеялся. — Можешь поздравить, если хочешь. Заведующий клубом.

— Ну что ж, брат, хвастай, — этим можно.

Микола понял намек.

— А этим я и не хвастаю, — показал он больной рукой на бутылку. — Это, брат, так — пережиток в сознании масс. А мы как раз «Павлинку» готовим. Шляхтич Криницкий[1] у нас слабоват: Иван Авдотьич никак в оглобли не влезет. Так что ты еще успеешь.

— Ну я пока погляжу.

— Ой, Василек, — сказала мать, — и правда, есть на что поглядеть! Леночка, дай ей бог здоровья, наша учительница, так устроит, так все сделает…

— Почему Леночка? — перебил мать Микола. — Не одна она все делает… Давай еще по наперстку возьмем, Василь.

Мы выпили по тому наперстку, одни мужчины, и я сказал:

— А ты, брат, я вижу, ревнивым стал. Боишься, что я подумаю, будто Лена ваша и в самом деле лучше всех работает.

— Что там ревнивый? — смахнул Микола крошку со стола. — Ты нашей Лены не знаешь.

— Ну, а с колхозом как — все еще ни гугу?

— Ты что? Смеешься?

— Да нет, — обхватил я широкие плечи Миколы. — Я ведь с Ячным ехал. Забыл, что ли? Слышал, брат, обо всем. Молодец!

Микола засмеялся, покраснел.

— Эх, Василь! — стукнул он по столу кулаком. — Если б ты знал, как хорошо, что ты вернулся. Войско, брат, налицо. Взвод не взвод, а отделение доброе наберется. Актив настоящий. Команду только настоящую — и пошли.

Мне как-то стало неловко.

— Подумаешь, Анику-воина ждали! Будет тебе!..

Я встал, снова сел и едва сдержался, чтобы не показать Миколе на Копейку: ишь как посматривает исподлобья.

— Как считаете, — обратился я к нему, — получится колхоз в нашем Заболотье?

Копейка перестал жевать.

— Вам, конечно, видней. А мне что говорить! Я человек не здешний.

— Я знаю, что вы не здешний…

Он вскоре поднялся, стал одеваться.

— Я пойду, Микола. У вас сегодня и самим тесно будет. Бывайте здоровы!

Как только за ним закрылась дверь, я сказал:

— Вот этот, по-моему, не актив.

— Ну вот, видишь, — сказал, подождав немного, Микола. — А, ты о том, что я с ним пью?..

Он посмотрел на темное окно, помолчал и подсел ко мне ближе.

— Да, брат, пью, — заговорил он чуть не шепотом. — И, может быть, еще мало пью. Потому что ничего пока не говорит. Недаром он тут у нас шатается, как ты себе хочешь. Еще на Шпека подозрение есть, да тот хитер, как лиса. Ну, Бобруку уже правую лапу отсекли — Митрофан его сел. А левая лапа — Гришка — чуть ли не в Англию попал. А впрочем, черт его знает, может, тоже бродит тут где-нибудь, как и Носик. Рымшу какого-то, говорят, сбросили сюда на парашюте. Третий месяц ловят его…

— А ты потише, — тоже зашептала мать. — Черт их разберет: стоит который-нибудь да слушает. Может, огонь потушите? Ну их!..

— Не «ну их», а мы их!

— Вот ты какой! — не выдержал я. — Молодец, партизан! Не нам их бояться. Ты ж у меня вон какой вырос!

Я взял его за руку выше локтя.

— Ты у меня, брат, здоровяк!..

И тут мне стало неловко, точно сейчас только я увидел, что у хлопца такая рука. Микола заметил это и засмеялся:

— Ничего, мы и так постоим за себя, товарищ гвардии старшина!

Он сгреб меня одной рукой за гимнастерку, и, надо сказать, основательно.

— Перекреститесь вы! — засмеялась мама.

А сама между тем, поняв, что тут у нас, как говорится, дело, а не шуточки, подалась по стенке и — на печь.

Отпустив меня, запыхавшийся Микола постоял, поглядел в окно, и глаза его перестали смеяться.

— Вот черт, — вздохнул он. — И что это мне, скажи ты, все мерещится? Возьму фонарик… Пошли!

Все еще шел снег. И следы от крыльца были уже занесены. Только здесь, под окном, и от окна за ворота — следы были свежие…

— А что, не говорила мать? — сказал Микола. — Вот видишь, постоял, послушал.

4

Встала мать до зари. И так их, наших матерей, никто никогда не будит, а тут ведь праздник, такой гость…