«В заговоре против пустоты и небытия». Неотрадиционализм в русской литературе XX века

На самом деле за кажущимся идиллическим «благополучием» подобного примирения стародавних врагов скрывалась весьма тревожная проблема, угрожающая жизнеспособности организма Культуры в гораздо большей степени, нежели наивная «революционность» первопроходцев авангарда. Имя этой угрозе – тотальный скепсис и дезонтологизация всей духовно-культурной сферы, превращение ее в некий музееобразный пантеон «погибших богов» или собрание симулякров (одно из излюбленных понятий в лексиконе постмодернизма; введено в современный научный обиход Ж. Батаем и Ж. Бодрийяром). Тенденция, проявляющаяся в эмансипации личности от власти объективной истины и в освобождении от всяких этических и логических обязательств перед миропорядком, отчетливо обнаруживает в себе ныне опасную перспективу размывания фундаментальных ценностных оснований не только искусства, но и всех отраслей духовного бытия. Мы являемся свидетелями продолжающейся эскалации дивергентного типа сознания, дробящего человеческий мир на множество автономных, самодовлеющих и чуждых друг другу «миров», не признающих никакой универсальной аксиологической шкалы и совместимых лишь исключительно в плоскости биосоциальных инстинктов и формальных общественных договоренностей. Такова на данном этапе судьба дивергентных начал «уединенного» духа[79], на заре XX века утверждавшего непримиримую альтернативность индивидуальных «картин мира», а в последние десятилетия утверждающего полнейший плюрализм (отчужденное равноправие) многочисленных культурных «кодов», релятивность (относительность, условность)[80] смыслополагания и, в конечном счете, фиктивность, мнимость любых аксиологем и общекультурных конвенций. Впрочем, это лишь один из двух крайних полюсов современного традициологического мышления.

На противоположном полюсе исканий, в среде убежденных апологетов традиционных форм и культурной «идентичности», напротив, происходило усиление реставрационистских настроений, обусловленных поисками противоядия центробежным тенденциям, угрожающим разрушительными последствиями для всего человечества. В. Аверьянов отмечает проявившееся во второй половине XX века «бурное развитие теории традиции, обусловленное кризисом классического модерна…». Однако, как проницательно замечает ученый, в большинстве возникающих на этой волне доктрин «традиционные явления отделяются от традиции как принципа их существования» и как «механизма их функционирования», вследствие чего транслируемые элементы нередко обретают мнимую завершенность «в самих себе»[81], в своей фетишизированной самодостаточности (ср. с предостережениями В.Н. Лосского о необходимости разграничивать локальные «предания» и целостное «Предание»[82]). Сторонниками идеи «возвращения к истокам» настойчиво отстаивалось (и нередко отстаивается до сих пор) ультраконсервативное понимание традиции как альтернативы любому инновационному культурно-историческому движению. В русле названного подхода понятия «традиция» и «традиционный» стойко ассоциируются с идеализированным прошлым, с докризисными, патриархальными и «органическими» формами национального бытия, с так или иначе трактуемым «золотым веком» культурной истории, с «родной стариной», а то и с возвратом к иррационалистической архаике, к докультурной, магической сакральности. В результате вытесняется и дезавуируется понимание традиции как динамики исторического наследования, как освоения, «передачи», накопления и расширения культурного опыта[83]. Верность традиции начинает отождествляться с пассеизмом и антиисторизмом, с неподвижным равновесием, а также, говоря словами Г. Флоровского, «возникает опасность заслонить и подменить вселенское… предание преданием местным и национальным»[84]. К тому же традиция, как сквозная, метаисторическая связь времен, нередко подменяется так называемой «традиционностью», понимаемой как репродуцирование уже известного. При этом, по меткому наблюдению В. Аверьянова, «в традиционных явлениях вертикальное измерение традиции может истончаться или утрачиваться»[85]. Проводя это различие, Аверьянов опирается на ключевые положения концепции Б.С. Брасова, полагавшего, что традиция, в отличие от традиционности, всегда выходит за рамки того или иного периода и требует перспективного видения, большой истории[86].

Кроме того, приходится признать, что в рамках пассеистского умонастроения почти никогда не бывает настоящей и глубокой постановки проблемы традиции. Все сводится к более или менее стандартным доводам о неоспоримости авторитетов, к клишированным ссылкам на непререкаемое значение великих образцов, а в отношении к новому и непривычному – к подозрительности и вкусовщине, что порождает своего рода рутинный традиционализм, не способный внятно для других обосновать собственное кредо. Вместо такого обоснования, как правило, имеет место апология «традиционности» в неком априорном, самоочевидном и по умолчанию позитивном значении.