В закрытом гарнизоне

– Лепота! – покачавшись на пружинной сетке, – басит сибиряк Вовка Кондратьев и щупает рукой одну из батарей парового отопления – она теплая.

Соседи появляются вечером, когда, вернувшись с лодки, мы занимаемся по интересам.

Их шестеро, все седые и с орденами «Красной Звезды» на форменках.

– Ни хрена себе, – тихо протягивает кто-то из наших, а «козлисты» прекращают очередную партию.

– Чего вы ребята? Играйте, – кивает нам один из вошедших, и парни следуют в свой кубрик.

В воздухе возникает напряженная тишина, потом игра возобновляется, а часть из наших срочно отправляется в умывальник.

– Это наверно те, что были в десятом, – потянув из пачки «Приму», пускает ее по кругу Жора.

– Скорее всего, – говорит Витька Лебедев, и все закуривают.

Когда на «Хиросиме» выгорели девятый и восьмой отсеки, находившихся в десятом тоже посчитали погибшими.

Затем, по штормовой Атлантике, обездвиженную лодку почти месяц буксировали в Североморск, и все это время, в концевом отсеке, в кромешнем мраке и холоде, практически без пищи и воды, находились двенадцать подводников. Они несли вахту и обеспечивали его живучесть.

– А чего их всего шестеро? – интересуется кто-то из ребят. – И не в составе экипажа?

– Наверное, после госпиталя, – делает предположение Серега Осмачко. – Видок у них еще тот.

– Слышь, Жор, – обращается к Юркину Славка Гордеев. – А может того, пойдем с ними пообщаемся? Ну, мол, что и как?

– Отставить, – досасывает старшина бычок. – Слышали, что сказал помоха?

– Точно, – поддерживает Юркина Серега Корунский. – С такими вопросами в душу лучше не лезть. Не тот случай.

С этого момента в кубрике становится тихо, рано утром мы уходим на лодку, а когда возвращаемся, стараемся не беспокоить соседей.

Они же держатся особняком, общаются только между собой и в основном молчат.

В один из таких вечеров мы собираемся небольшой компанией в баталерке.

За темным окном пелена дождя, далеко в заливе всплескивает створный знак, скучно.

Трое из нас вяло перебрасываются в подкидного, Серега Антоненко пишет письмо на родину, а я, усевшись на подоконник, лениво перебираю струны экипажной гитары.

Внезапно неплотно прикрытая дверь открывается, и в проеме возникает один из наших соседей.

Сначала он отрешенно оглядывает собравшихся, потом делает несколько шагов вперед и протягивает мне руку, – дай!

Несколько озадачено я передаю ему гитару, кто-то из ребят подвигает гостю «банку» и, усевшись на нее, парень чуть подстраивает инструмент.

Потом звенят несколько вступительных аккордов, и в воздухе рождается песня.

Автономке конец, путь на базу, домой,
Тихо лодку глубины качают,
Спит девятый отсек, спит девятый жилой,
Только вахтенный глаз не смыкает!

четко рубя слова, поет старший матрос, и мы переглядываемся.

Что он думал тогда, может, дом вспоминал,
Мать, друзей или очи любимой,
Только запах чужой те мечты разогнал,
Что такое? Несет вроде дымом.

слова незнакомы, но мы уже понимаем, о чем она, и все напрягаются

Доложить – ерунда, не уйдет никуда,
И в центральном ведь люди – не боги,
Поздно, пламя ревет, не успел, душу рвет
Перезвон аварийной тревоги!

песня захватывает, по коже бегут мурашки, и мы представляем тот ад, в который превратился корабль

И кто спал и лежал, или вахту стоял,
По постам боевым разбежались,
А в девятом, кто встал, кто услышал сигнал,
За себя и за лодку сражались!

мрачным набатом резонирует гитара и пред глазами борьба за живучесть

Ну а кто не проснулся, уснул навсегда,
Не почувствовав, как умирают,
Что за миг до конца, им приснился тогда,
То никто, никогда не узнает!

Ну а дым все валит, больше нет уже сил,
Гидравлические рвутся трубы,
Страх и смерть в переборке восьмого открыл,
Путь огню, смерть и новые трупы!

Дан в отсек ВПЛ*, но огонь не поник,
И спасенье теперь в десятом,
Сквозь удары туда лишь доносится крик:
Что ж вы держите, сволочи, гады?!

Отзывается сердце на каждый удар,
Рядом гибнут свои же ребята,
И открыть бы, да нет, смерть войдет и сюда,
И седеют от криков в десятом!