В зареве пожара

Пришёл это я навеселе. Любаша и говорит мне, тихонько так: «Зачем, ты, говорит, Коля напился-то? чего хорошего?» А я в ответ: «Ну, не сердись, дескать; боле не буду… Для куражу выпил, с товарищами… Опять же и праздник». Говорю так, а сам к ней лезу целоваться. Оттолкнула она: «Уйди, говорит, проспись сперва»… Зло меня взяло, да и хмель в голове шумел… «Так ты кочевряжиться ещё вздумала, голубушка? Нет, погоди: я из тебя дурь-то выбью!..» Да как хвачу её, сердешную, наотмашь!.. Хотя бы вскрикнула: побледнела с лица — краше в гроб кладут… Слёзы так и закапали. «Бог с тобой», — говорит… А у меня у самого уж сердце захолодело: таково жалко стало её. Одначе — виду в тот раз не подал: ушёл на чердак, спать завалился. Наутро встал — помириться, думаю, с Любой надо… Я к ней — не тут-то было: и не глядит на меня. Ходит, как воды в рот взяла… «Отстань», «да не лезь» — только и слов от неё. Слышу, на той же неделе отходит Люба от купца, рассчитывается… «Прощай, — говорит мне, — не быть мне твоей женою, не видать счастья-радости… Думала ли я, себя погубляючи, что так выйдет»… Любаша, аль ты меня вовсе разлюбила, спрашиваю. «Не разлюбила, говорит, я тебя, да сам ты виноват. Перетерплю всё на себе одной!..» Делать нечего. Побился я, побился… упрашивал, уговаривал — упёрлась на одном девка: ушла таки к отцу!.. У него стала жить… И верь, не верь, с того часу, как кто што напустил на меня, от еды отбился, сна не знаю. Только и думки, как бы уйти на село, Любу сповидать. Ребяты примечать стали: смеются надо мной, — а мне всё равно уж. — Думал, я думал, да и надумал, оделся получше, пред образами помолился, пошёл к отцу Любашину свататься: так и так говорю, — «отдай за меня дочь», — а он мне в ответ: «ты беден, и у ней ничего нет, а бедному жениться — нищих плодить; впрочем, я с неё воли не снимаю, хочет, так пускай идёт». Я к Любе (в огороде она была, грядки поливала). Всполохнулась Любаша, увидев меня: «Ты что?» — спрашивает. Сказал я, зачем пришёл, головой только покачала. «Нет, — говорит, — не могу я идти за тебя, век в девках проживу, отец старик стал, помогать ему кроме меня некому, а ты и другую себе невесту найдёшь…» — Так это последнее твоё слово, Люба? — спрашиваю. Молчит. Она отвернулась, к плетню прижалась, всхлипывает… — Ну, говорю, когда так, не поминай же лихом. — Хлопнул я шапку оземь; слёзы меня прошибли, вот тяжело было…

Голос Николая сорвался. Помолчал он немного и затем продолжал:

— Поворотил я прямо от их дома в кабак, напился, как стелька, и ночевал где-то под забором. С той поры и пошло. Пью без просыпу. Всё с себя пропил, гол как сокол остался. Хозяин меня прогнал. Нечего делать, голь кабацкая научила уму-разуму: «Тебе, дескать, у твоего старого хозяина всё знакомо, знаешь, где что лежит».

— И впрямь, думаю, не рискнуть ли, может, как деньги-то заведутся, так Любаша и пойдёт за меня, надумает, да и пить не на чё уж стало… Собралась нас компания, человека три, да тёмной ночкой и забрались в купцову кладовую, похозяйничали там, а наутро всех трёх и забрали, один под пьяную руку разболтал. Ну забрали, перво-наперво, в стан препроводили, становой переслал в город, в острог. Так и с Любашей не привелось проститься… После-то, как осудили меня, да в Сибирь погнали, идёшь, бывало, день-то, притомишься, а в этапе, на ночлеге, ляжешь, только глаза закроешь, а она, словно живая, так и стоит пред тобой… ажно сердце переворотится.

— Тоска такая, хоть руки на себя накладывай: да спасибо — старичок шёл с нами в партии, из Тобольска, насчёт этих делов знающий, так уж он меня немного поправил, отчитал, дай Бог ему доброго здоровья… Два рубля я ему заплатил, да рубаху новую отдал.

— Теперь-то уж не так жалко её? — спросил я после того как Николай, окончив свой рассказ и тяжело вздохнув, принялся закуривать.

— Будто бы ничего, а всё ж, как вспомнишь, так взгрустнётся, — отвечал Николай, протягивая руку к костру и, вынув оттуда тлеющую ветку, дунул на неё. Яркий огонёк осветил на минуту суровое лицо парня, его задумчиво-спокойные глаза.

— Писал я домой из Сибири года два тому назад, — продолжал он, придавливая пальцем пепел трубки, — так брат отписал про Любу, что замуж вышла за вдовца, — детного, в нашей же деревне…

— Не судьба, стало быть, ваша!..

— Да… кому чего на роду написано, того не минуешь… — заключил Николай, поднимаясь идти спать.

Я его не удерживал, да и что бы я мог сказать ему в утешение? — Мне самому стало жутко и скучно после его печального рассказа. Простое и тихое, но глубоко залягшее на душу, горе одинокого бродяги, полная трагизма судьба его, закинувшая его на чужбину, далеко уносили мои мысли.

Тёмная тайга шумела… Убаюканный её ровным, таинственным шумом, я забылся сном.

На другое утро мы встали очень рано и поехали, простившись с вольной артелью. Николай проводил нас до дороги; я хотел ему заплатить, но он не взял, — что ты, брат, бери, коли дают — заметил Семён, — но Николай покачал отрицательно головой: — не стоит, — мне это не в труд!..

— Ну, коли так, то прощай, брат! — протянул я ему руку. Спасибо тебе.