В зареве пожара

— Гераська! — окрикнул Кочкин спавшего на полатях работника-инородца, — ступай-ка, помоги Ивану поймать Мухортого.

Пока Гераська почёсывал спину и, неистово зевая, обувал свои «лунтаи»[6], Каргополов надел озям, подоткнул одну полу за опояску и торопливо набил трубку. — Пойти помочь куму, — сказал он, прикуривая от свечки. — И то, сходи-ка, Андрей Иванович, в стайке-то темно теперь, не скоро словишь. А я пойду кошёвку приготовлю. Мать, а мать, где мои рукавицы? — спросил Кочкин жену — нестарую ещё женщину, которая, сидя у печки, чистила рыбу.

— Да где ж им быть, в печурке посмотри — сам же положит, а потом ищет.

— Верно твоё слово — в печурке. Ну, пойдём, Андрей Иванович, захвати хомут, Герасим!..

— Ну и погодка. — Эх-ма! снегу-то, снегу сколько, — проговорил Кочкин, когда они вышли из сеней.

— Да что за спех такой? — спросил Каргаполов.

— Молчи, брат! — секретное дело.

— Ага — вон оно что… — и Каргаполов вместе с Гераськой пошли в стайку.

Из ворот стайки сквозь мутную пургу краснела полоска света — там горел фонарь. В стайке было тепло от свежего помёта и лошадиного пара. Белые, пухлые снежинки, врываясь в полуоткрытую дверь, кружились и таяли в тёплом воздухе.

— Ну, что, кум, поймал Мухортого?

Но Иван не отвечал — он шарился в тёмном углу стайки и ожесточённо ругался, смешивая и татарские, и русские ругательства… — Чтоб вас чёрная немочь задавила! нутро у вас повылези — шайтановы дети! — Не известно к кому относилась его брань — к лошадям ли, не стоящим смирно на месте, и то и дело шарахающимся по стайке, или к обстоятельствам, побуждающим его ехать в такой буран, да ещё ночью…

Наконец, при соединённой помощи Каргаполова и Гераськи, Мухортый был пойман на обруть, охомутан и выведен под повет, где уже стояла кошёвка, приготовленная стариком Кочкиным.

Четверть часа спустя Иван, одетый в стежёный короткий бешмет и поверх него в доху, сидел в кошёвке и разбирал вожжи. Герасим побежал отворять ворота. Каргаполов, стоя спиной к ветру, оправлял чересседельник. — Ты, кум, — говорил он, — как с горы-то спустишься, смотри не попади на дорогу к старой угольной. Доспевай поправее, чтоб ветер-то тебе в лоб был.

— Как же! доспеешь тут, в такую темень, дуги не видать, — досадливо отозвался Иван.

— Ну, с Богом! Ничего, доедешь хорошо. Мухортый-то дорогу уследит — хоть по брюхо будь снега…

Иван выехал из ворот… мелькнул в отблеске освещённых окон и скрылся в снежном тумане…

— Куда парня-то погнал в экую непогодь? — спросила жена Ефима, когда тот вошёл в избу.

— Молчи, старуха, знай своё бабье дело! — оборвал её Ефим. — Собирай-ка вот ужинать нам, да и на боковую пора!..

III.

Время далеко за полночь. В горнице накурено, окурками усеян весь пол. Бутылки опорожнены более чем на половину. Стуколка в самом разгаре. Хошанскому жарко от выпитой водки и духоты в комнате, он расстегнул ворот рубашки и то и дело обтирает лицо платком. Проиграл он около полуторых сот рублей, волнуется, ставит ремизы — да и какая тут игра, если другое на уме. Колчин в выигрыше, играет он обдуманно, не горячась, улыбаясь ехидной улыбочкой при каждом новом ремизе, поставленным Хошанским. Пред сдачей все выпивают. Время идёт незаметно…

Часу в четвёртом только кончили игру, все завалились спать, не спится одному Хошанскому, ворочается он с бока на бок, прислушивается к завыванию бурана. — Что это так долго нет их, — думается ему, — вот досада, буран этот проклятый: проплутают, пожалуй, всю ночь, пропало тогда моё дело…

Пред самым утром Хошанского осторожно разбудил Ефим.

— Вставайте, Борис Михайлович, — прошептал он, — приехали. — Хошанский потихоньку, боясь разбудить спящих, надел доху и вышел из комнаты. В избе у печки стоял Иван, стаскивая с себя обмёрзшую одежду; на лавке около стола сидел служащий Хошанского, за которым ездил Иван. Лицо служащего, уже пожилого человека, выражало крайнюю усталость после бессонной ночи и утомительной езды по такому бурану.

— Вот что, Петрович, — шёпотом заговорил Хошанский, подходя к нему, — сколько народу с тобой?

— Шестеро, как вы приказали.

— Кайлы, лопаты, всё захватили?

— Всё.

— Так вот что: поезжайте сейчас же с Ефимом, он покажет дорогу, на устье Печища — вёрст десять отсюда — и заявляй там и правую и левую горы, заявки пиши вчерашним числом. Приямки пускай выбьют форменные, с промером тоже будь поаккуратней, одним словом — сделай всё как следует; думаю, что часам к 12 дня ты управишься. Тогда сразу поезжай в Ачинск, рабочие вернутся с Ефимом, не жалей прогонов, вот тебе сто рублей на расходы, приедешь в Ачинск, сейчас подавай заявки. Так смотри же, не замешкайся… Важное дело поручаю тебе!..

— Ребята-то больно перезябли, Борис Михайлович, в избу просятся отогреться. Буран, ведь какой — свету не видать!.. Насилу мы выбрались из-под горы… лошади тоже замаялись.

— Спирту-то захватил с собой?

— Спирт есть.

— Ну, так подай им по чашке, согреются, да поезжайте не мешкая. Каждая минута дорога… в избу пустить нельзя, как раз разбудят… люди тут есть лишние, от которых всё дело зависит. Поезжай с ними, Ефим, ещё красненькую заработаешь.