В зеркалах

Смешно как всегда получается с едой, думала она, как все они к этому относятся. Они готовы накачивать тебя спиртным, пока тебя совсем не развезет, они угощают тебя музыкой и восемь часов подряд могут бросать за тебя монеты в щелки игральных автоматов, но попробуй заикнуться насчет рубленого бифштекса, и они смотрят на тебя так, будто ты хочешь выпить из них кровь. Может, это как-то связано с моралью. Она сунула монету Хвата в щель, и машина заиграла песню Хэнка Уильямса «Первый снег»[20] — ту, где умирает ребенок.

«Ладно, брат Хват, — подумала она, возвращаясь к стойке. — Вечер твой, дорогой».

Хват заказал еще два виски, и они подсели к Гарольду, рядом с блестящим автоматом, который доигрывал зимнюю погребальную Хэнка Уильямса.

— На кой черт ты завела такую тоскливую песню? — спросил Гарольд.

— Она мне нравится, — сказала Джеральдина.

— Только не заплачь, — сказал ей Гарольд. — Не выношу, когда баба хнычет в баре.

— Тут всем чихать, что ты не выносишь, — рыцарственно заявил Хват. — И между прочим, эта девушка не из таких. Верно, голубка?

— Не из таких, — подтвердила Джеральдина. — Я девушка для веселья. Я смешливая.

Гарольд был пьян и недружелюбен. Вскоре он встал и пошел толочься возле кубинок и дурным глазом глядеть на их голландских компаньонов. Хват стал показывать Джеральдине свои значки. Он сказал ей, что был рулевым на десантном катере и что белая «Е» у него на плече означает боевое отличие. Она сказала ему, что это, видно, суровая и опасная жизнь, а он сказал, что такая она и есть, и он сам суровый и опасный. Он пересел к ней, прижал ее к стене и начал шарить под юбкой.

Джеральдина тянула виски и то и дело просила сигарету. У нее кружилась голова, ломило все тело, в висках стучало от голода и от выпивки. Если рискнуть, то сейчас самое время.

— Эй, Хват, — весело сказала она, — как ты думаешь, не пойти ли куда-нибудь поесть?

— Потом, — пробормотал он, ощупывая под юбкой ее ляжку. — Мы еще как следует не выпили.

— Мы можем как следует выпить и после ужина, правда? Я что-то проголодалась.

— После ужина? — рассеянно спросил Хват. У него уже начинали пьяно разъезжаться зрачки. — После ужина?

— Да, миленький, — сказала Джеральдина. — После того, как доедим.

Где-то возле стойки разбили стакан, опрокинулся табурет; гомон смолк, потом возобновился, густой и настойчивый. Кубинка в красных брючках тихо и женственно вскрикнула.

— Ты кто такой, немчура, — говорил Гарольд, — норму мне будешь устанавливать?

Голландцы слезли с табуретов и встали перед ним, поддерживая друг друга за локти.

— Остыньте, ребята, — сказал им бармен.

— После ужина, а?

— Да, — сказала Джеральдина. Она решила идти напролом. — Ты что больше всего любишь, Хват? Такой мужчина должен любить… — она остановилась, не в силах выговорить слово «бифштекс», при мысли о котором у нее свело желудок и странно сжалось горло, — бифштекс. Да, Хват?

— Бифштекс, — тупо повторил Хват, положив ладонь ей на бедро, — бифштекс? Слушай, давай пойдем к тебе и состряпаем ужин. Что надо, я куплю.

— Ко мне? — сказала Джеральдина и уперлась рукой ему в грудь, пытаясь оттолкнуть. — Я думала, мы просто забежим в ресторан или еще куда.

— К черту. Не желаю ужинать в ресторане. Хочу домашней еды, вот что. Как ты смотришь? Куплю бифштекс — большущий, фунта на три, филейный бифштекс, чтоб его черти взяли, а?

Она почувствовала, как лицо ее расплывается в блаженно-глупой улыбке.

— Ой как здорово, Хват!

— Бифштекс, — продолжал Хват, — и яйца. Бифштекс с яичницей.

— Ты молодчина, Хват, — благоговейно проговорила Джеральдина.

Опустив глаза, она изо всех сил старалась прогнать туман в голове от выпитого виски и усталости. Хват молодчина, но эти яства струились где-то вверху теплым ветерком, и ей пришлось крепко напрячь воображение, чтобы поместить их на тарелку.

Куда же они пойдут? Ну, предположим, старый Хват снимет комнату, где будет электроплитка. Скажет, что так гораздо уютнее. И денег у него на это хватит. Но, будь оно все проклято, там же будет не только бифштекс и яичница, там будет Хват — Хват со своими горе-усами, со своими корявыми, веснушчатыми пальцами. Если бы я была настоящей проституткой, подумала она, если бы была профессионалкой, тогда в два счета отделила бы Хвата от еды. Как она заставит Хвата снять комнату и запрется от него? Или сумеет? Нет, решила она, не сумеет. А кое-кто из ее знакомых сумел бы, и она была не прочь попробовать, — может, Хват сам по себе и ничего, но ей он казался распадной пьяной свиньей.

— Ты настоящий мужчина, Хват, — сказала она, вынимая его руку из-под своего колена. — Я с тобой.

Ну а если заставить его купить еду, потом взять у него пакеты возле какого-нибудь незапертого парадного и улизнуть другим ходом? Это обычный прием, есть целая теория, как это делается. Но тогда ей негде будет жарить — у нее всего доллар с чем-то, на это комнату с плиткой не снимешь. И кроме того, надо же где-то ночевать. И что, если она попробует обычный прием, а он ее поймает и разозлится? Так можно и зубы потерять. Так можно и на нож нарваться.