В зеркалах

— Послушайте, мистер! — сказал Ирвинг.— Я инженер. Я не обязан выслушивать вашу дерьмовую чушь. То есть в моем контракте нет ни слова...

— Молчать! — взвизгнул адмирал.— А как насчет оркестра, черт вас подери? — Он поглядел на музыкантов.— Никакого замаскированного огнестрельного оружия? Кинжалов в виде авторучек?

Чижик-Йорик выступил вперед, защищая честь своего оркестра.

— Нет, сэр адмирал,— сказал он браво.— Я их всех обыскал. Ничего недозволенного не обнаружено.

— Отлично. Пусть будет так. Как вас зовут?

— Рейнхарт, сэр,— сказал Рейнхарт.

— Валяйте, Рейнхарт. Вы здоровы пить, что вас хорошо рекомендует. Идемте.

Они подошли к эстраде и из-под брезентового полога следили за окончанием религиозной церемонии. Фарли, отметил про себя Рейнхарт, увял прямо на глазах. Он слегка позеленел и все время пошатывался; к нему успел присоединиться преподобный Орион Бэрнс, и теперь именно он помешивал суп.

Во время проповеди с верхнего яруса в секторе «С» вновь донеслись прежние тревожные звуки: слышалось царапанье металла о цемент, треск ломаемого дерева, визг и глухая ругань. В соседних секторах это вызвало беспокойство, так что низкий опасливый гул волной прокатился по всем трибунам и заглох, когда мистические упражнения завершились пением «Вперед, Христовы воины».

Преподобный Бэрнс присоединился к своим родственникам за одним из столиков, а Фарли юркнул в шатер, знаком показав Рейнхарту, что вот-вот задохнется. Рейнхарт вышел на эстраду и встал перед микрофоном.

Расстояние от выхода из шатра до микрофона, подумал Рейнхарт, совсем невелико — семь метров, не больше. И все же, когда он поглядел на трибуны, ему показалось, что он затратил неимоверные усилия на этот десяток шагов. Он решил, что все дело в его болезненном состоянии: именно оно делает его столь чувствительным к необычному характеру сборища, к которому ему сейчас предстояло обратиться. Ветер, например, посвистывал как-то бредово. Огни расплывались в неприятные радужные пятна.

— Друзья,— сказал он,— соседи...

Господи, что это был за звук, нечто уникальное. Громкоговорители на открытом воздухе — это уж слишком.

— С величайшим почтением я хотел бы представить вам джентльмена, принадлежащего к тому роду людей, который, по-видимому, быстро сходит на нет в наше время нытиков и хлюпиков, именуемое мирным. Герой в дни войны, советник своей страны в час испытаний, человек прозорливый и знающий, что делать,— Рауль Бофслар, адмирал военно-морского флота Соединенных Штатов в отставке.

Адмирал Бофслар зарысил к микрофону. Рейнхарт, с трудом переводя дух, вернулся в шатер к Ирвингу и Фарли.

— Эта стерва с мегафоном! — горько сказал Фарли.— Не знаю, отыскали они ее или нет. Пусть только еще раз крикнет, и, черт подери, я сам влезу на трибуну и дам ей пинка в задницу.

— Да,— сказал Рейнхарт. Он сел на складной стул и закрыл глаза.

— У тебя скверный вид, старина,— заметил Фарли.— Для таких вещей надо быть в форме. Твой способ тут не подходит.

— Многие лица кажутся знакомыми моим старым глазам, и это меня радует,— сообщил адмирал Бофслар толпе.— Без сомнения, многие из вас служили на флоте во времена более счастливые, чем эти...

— Ну-ка, скажи мне, Рейнхарт,— потребовал Фарли,— по-твоему, это все без фальши? Как бы не так! Сплошная фальшь.

— А что случилось с музыкантами? — спросил Рейнхарт.— Где Ирвинг?

— Их держат под стражей телохранители адмирала. Они отсюда всех убрали. Кинг Уолью ищет Бингемона. Мы с тобой, дружище, составляем островок здравого смысла в этом приюте для умалишенных. Должен сказать, что считаю этот вечер, вопреки его многообещающим целям, самой низкой точкой моей карьеры.

— Э-эй! А куда девалась бутылка со стола?

— Музыканты сперли.

— А! — сказал Рейнхарт.— Очень жаль. Нет, право, очень жаль.— Он попытался закурить сигарету, но обжег пальцы.— Просто подлость.

Рейни шагал среди машин, стоявших у ворот стадиона. Он очень прямо держал голову и дышал через открытый рот; походка у него была неуверенной и некоординированной. Физические силы его почти иссякли, но он чувствовал, что, напрягаясь, может сохранить ясность мысли. Беда была в том, что всякие ничего не значащие мелочи непрерывно отвлекали его внимание — тени на темной земле, узоры на покрышках, свет, мерцавший в листве деревьев, даже собственное тяжелое дыхание.

Внутри зеленых металлических складок стадиона толпа взрывалась ревом через почти равные интервалы. Регулярность этих выкриков придавала стальной арене сходство с гигантским станком, обрабатывающим детали. Между вспышками воплей усиленный репродукторами голос оратора скрежетал слова, которых Рейни не мог разобрать; слова произносились с неторопливой, рассчитанной агрессивностью, пережевывались, обкатывались в глотке и выплевывались; создавалось впечатление, что еще за секунду до конца очередной части декламируемой речи слушатели уже начинали стонать в предвкушении неизбежных слов, а когда эти слова произносились, раздавался оглушительный вой радости, как будто была грубо и публично удовлетворена какая-то элементарная потребность.