У Блока, да и не только у Блока, таких примеров немало. Удивительным образом оказывается, что Блок в самых сильных своих строфах недостаточно отделывал собственно «краесловие».
Приведу еще одну выписку – из письма А.К. Толстого[28]
, датированного 1871 годом.…давайте говорить об искусстве…
…Я иногда пишу дурные рифмы, но не дурные стихи. Дурные рифмы я пишу сознательно в тех стихотворениях, где я считаю себя вправе быть неряшливым, но только по отношению к рифме. Никогда я не считаю себя вправе написать дурной стих…
Видите ли, насчет рифмы я сделаю вам сравнение, вместо диссертации. Есть живопись, которая требует неуклонной точности линий – это в исторических картинах. Умбрийская школа, флорентийская, даже венецианская. Есть другой род живописи, где краски – главная вещь, а с линиями не церемонятся. Это Рубенс, Рембрант, Рюисдаль и другие фламандцы или голландцы. И вот, horribile olictu (страшно сказать), эти последние картины потеряли бы, если бы линия в них была неумолимо правильною. Так, если я пишу картину больших размеров и с претензией на серьезность, я с вами согласен, что я должен строго относится к рифме: но если я пишу балладу или другое стихотворение, в котором впечатление, т.е., цвет, краска, – главное, то я могу небрежно отнестись к рифме, но, конечно, не пересаливать и не рифмовать СЕРЕДА с САРАНЧА…
………………………………………..
хотите, возьмите пример в поэзии. Возьмите Гёте в сцене Гретхен перед иконой:
………………………………………..
есть ли что-нибудь хуже рифм в этой великолепной молитве? Это – единственная вещь в смысле наивности и правды! Но попробуйте исправить фактуру, придать ей более правильности, более изящества, и все будет испорчено. Вы думаете, что Гёте не мог писать лучших стихов? – Он НЕ ХОТЕЛ, и тут-то он доказал свое удивительное поэтическое чутье. Есть некоторые вещи, которые должны быть выточены; есть другие, которые имеют право и даже обязаны НЕ быть отделанными ПОД СТРАХОМ КАЗАТЬСЯ ХОЛОДНЫМИ. В языках немецком и английском дозволяется неправильность рифмы, как и стиха; в русском же языке дозволяется только неправильность рифмы. Это его единственная возможность в поэзии показываться в неглиже.
В заключение скажу: я думаю поступить в духе русского языка, оставаясь непоколебимым относительно стиха и ПОЗВОЛЯЯ СЕБЕ ИНОГДА некоторые свободные отношения к рифме. Дело чутья и такта».
Наблюдения А.К. Толстого верны и ни капельки не устарели по сей день.
Блок, так же как и Гёте, НЕ ХОТЕЛ, чтобы излишне звонкая рифма, привлекающая внимание, помешала главному – тому, что уже вошло в стихи…
Пушкинская рифма – полная рифма. Но это – «глазная» рифма. Она не рассчитана на чтение вслух. Это показал Крученых в двадцатых годах в известной работе «500 новых острот и каламбуров Пушкина». Но за 50 лет до Крученых Алексей Константинович Толстой указывал на необходимость организации рифмовки, связанной со звучанием слова.
Эти замечания сохраняют всю свою силу до настоящего времени. Начало двадцатого столетия в русской поэзии вопросам рифмовки отдало много внимания. Благозвучность, напевность, музыкальность стихотворной строки, достигаемые полной рифмой, находят наиболее яркое выражение в стихах Бальмонта.
Бальмонт, несмотря на свою одаренность, все же не имел достаточного поэтического вкуса.
Это – конечно – искусственное, чужое поэзии.
Как бы то ни было, Бальмонт был главным выразителем рифмы – напевности, строфы благозвучной.
В борьбе с бальмонтовской рифмой возникла рифма Маяковского – типичный пример утверждения мнемонической роли рифмы.
И книжка Маяковского «Как делать стихи», и статья Асеева «Наша рифма» – одинаково трактовали вопрос рифмы как новинки, необычности – находя эту необычность в составной рифме или в упражнениях типа «электрический», «вычерчивать».
Молодые лефовцы даже занимались рифменными заготовками и снабжали ими старших товарищей.