В зеркале морей

Все склонны были думать, что капитан слишком долго оставался на борту, стараясь спасти что-нибудь ценное. Быть может, карту, с помощью которой он мог снять с себя подозрение, или какой-нибудь ценный предмет, находившийся в его каюте. Фалинь шлюпки попросту мог сорваться. Однако, как это ни странно, бедняга Уолей незадолго до последнего рейса зашел в его контору и оставил ему запечатанный конверт, поручив, в случае его смерти, отправить это письмо дочери. Впрочем, ничего необычайного в этом нет, если принять во внимание возраст капитана.

Мистер Ван-Уик покачал головой; капитан Уолей мог дожить до ста лет.

— Совершенно верно, — подтвердил юрист. — У старика был такой вид, словно он пришел в мир взрослым человеком и даже с этой длинной бородой. Знаете ли, я почему-то никогда не мог его представить себе старше или моложе. И в этом человеке была какая-то физическая мощь. Быть может, этим и объясняется то впечатление, какое он производил на всех, кто имел с ним дело. Казалось, его не прикончить обычными средствами, как приканчивают всех нас. Было что-то внушительное в его спокойной величественной учтивости. Словно он был уверен, что времени ему хватит на все. Да, было в нем что-то не поддающееся разрушению. И иногда он говорил так, будто и сам в это верил. Когда он в последний раз явился ко мне с этим письмом, он отнюдь не казался угнетенным. Пожалуй, был медлительнее, чем обычно. Но отнюдь не угнетен. Интересно, было ли у него предчувствие? Быть может! И все-таки — печальный конец для такого замечательного человека.

— О да! Конец печальный! — с таким жаром воскликнул мистер Ван-Уик, что юрист с любопытством посмотрел на него и, распрощавшись с ним, сказал одному из своих знакомых:

— Странный тип — этот голландец-плантатор из Бату-Беру, Знаете о нем что-нибудь?

— Очень богат! — ответил директор банка. — Я слыхал, что он с первым почтовым пароходом едет на родину, чтобы организовать компанию и передать ей свои земли. Еще один табачный район открыт всем и каждому. Думаю, он поступает умно. Хорошим временам приходит конец.

В южном полушарии дочь капитана Уолея не предчувствовала катастрофы, когда распечатывала письмо, адресованное на ее имя рукой юриста. Она его получила после полудня; никого из постояльцев не было дома, сыновья ее ушли в школу, а муж, худой, до пояса закутанный в пледы, сидел с книгой наверху, в своем большом кресле. В доме было тихо; серый облачный день прильнул к окнам.

В жалкой столовой, где круглый год стоял слабый запах съестного, она присела к длинному, вечно застланному скатертью столу, вокруг которого выстроились стулья, прижавшись к нему спинками, и прочла первые фразы: «С глубоким сожалением… тягостный долг… вашего отца нет в живых… согласно его инструкции… роковая случайность… утешение… имя его не запятнано…»

Лицо у нее было худое, гладкие пряди черных волос не скрывали слегка запавших висков. Она плотно сжала губы, темные глаза ее расширились, и наконец с тихим стоном она вскочила, но тотчас же наклонилась, чтобы поднять другой конверт, соскользнувший с ее колен на пол.

Она вскрыла его, выхватила листок.

«Дорогое мое дитя, — так начиналось письмо, — пишу тебе, пока еще сохранил способность писать разборчиво. Я прилагаю все силы, чтобы сберечь для тебя оставшиеся деньги. Я их удержал у себя для твоей же выгоды. Они — твои. Я их не трону, они неприкосновенны. У тебя есть пятьсот фунтов. Из того, что я заработал, я пока ничего не отложил. Но теперь, если буду жив, я должен отложить небольшую сумму, чтобы приехать к тебе. Я должен к тебе приехать. Должен еще раз тебя увидеть.

Трудно поверить, что когда-нибудь ты будешь читать эти строки. Кажется, бог позабыл обо мне. Я хочу тебя видеть… и все-таки смерть была бы великой милостью. Если когда-либо ты прочтешь эти слова, я поручаю тебе вознести благодарность господу милосердному, ибо тогда я буду мертв и все будет хорошо. Дорогая моя, близок конец моего рабства».

Следующий абзац начинался словами: «Зрение мое слабеет…»