В зеркале забвения

Однако, перечитывая написанное, Гэмо все чаще проникался отвращением к собственному тексту. Конечно, были и хорошие, даже блестящие страницы, но в целом — вязкая болтовня, часто переходящая в рваную ткань повествования.

— Мне кажется, — утешала его Валентина, — это от того, что ты хорошо знаешь классическую литературу, от твоей способности самому анализировать текст. Ты часто смотришь на свое произведение, как патологоанатом на труп, а не как просто человек, который воспринимает не идеальную жизнь, а такую, как она есть на самом деле, со всеми ее пороками, недостатками и достоинствами… Это все равно, как если бы при пользовании какой-нибудь красивой вещью все время держать в уме, как она сделана, или смотреть на красавицу, как на вместилище разных органов, часто не очень симпатичных…

Своими сомнениями и мыслями Юрий Гэмо делился только с Валентиной.

А для всех остальных он был благополучным советским писателем, активно эксплуатирующим свое происхождение, используя при этом национальную политику, поощрявшую поддержку талантов из малых, отсталых народов.

Незнамов часто думал: ну, хорошо, он сам, может, и не оставит заметных следов своей жизни, но Юрий Гэмо ведь был довольно видным представителем, как тогда выражались, «советской творческой интеллигенции». Неужели та граница, которая отделяет его время-пространство от времени-пространства Юрия Гэмо, настолько прочная и непроницаемая, что в действительности Незнамова вообще не может быть никаких следов присутствия его чукотского двойника?

Бывали часы и дни, когда он почти полностью терял, интерес к своим бесплодным изысканиям, просто ходил по городу, удивляясь запущенности его прекрасных архитектурных ансамблей, заходил в музеи, церкви, гулял по паркам. Но часто, кстати и некстати, его мозг вдруг пронзала, как игла, мысль: здесь ходил Юрий Гэмо.

Свернув с Невского проспекта по Владимирскому, взяв ориентиром видневшуюся вдали колокольню, Незнамов зашагал наугад. Через несколько кварталов он вышел на площадь. Немного покрутившись по ней, побродив по улице Марата, он оказался перед входом в церковь, с надписью «МУЗЕЙ АРКТИКИ И АНТАРКТИКИ». Это было так неожиданно, что Незнамов несколько раз прочитал вывеску и толкнул тяжелую дубовую дверь в полумрак тесно заставленного высокого зала. Под самым куполом парил небольшой, похожий на игрушечный, самолет, видное место занимала палатка зимовщиков-папанинцев. Стенды с документами, какие-то остатки полярного снаряжения — лыжи, образцы костюмов, нарт, полозьев, лодок. В музейном зале чувствовалась прохлада, сохранившаяся в глубине этих вещей, побывавших в невыносимой стуже, среди ослепительных льдов и бескрайних снегов.

— Что вас интересует?

Незнамов вздрогнул, услышав голос, донесшийся как будто из пустоты.

— Меня больше интересуют арктические народы, — ответил Незнамов, разглядев невзрачно одетого человека, очевидно музейного служителя-экскурсовода.

— Народы — это выше… А здесь, на первом этаже, как бы свидетельства героического подвига советских людей в освоении Арктики..