В зеркале забвения

— Ребята никакого навыка сельхозработ не имели. К лошадям и коровам боялись подходить, убегали… Смеялись над петушиным пением! Правда, народ любознательный, все для них было внове, даже просто зеленое дерево. Один из них, Юрий Гэмо из Уэлена, признался, что в детстве думал, что хлеб на российских полях так и растет в виде булок и караваев… Что интересно: не хотели уезжать отсюда, однако и грех на душу я не стал брать: мало ли что с ними могло случиться? Потом головой отвечай за них!

Погрустневший Георгий бездумно побрел по родной деревне, рассеянно отзываясь на приветствия земляков. На краю единственной улицы он остановился у отчего дома, и тут вдруг его осенила, на первый взгляд, безумная мысль.

Разыскав оставшихся студентов, несколько часов спрашивал у них об уехавших ребятах, как они себя вели, уточнял имена и даже выяснил, что среди них был один эскимос.

Сославшись на важное редакционное задание, выпросил у председателя колхоза ключ от комнаты правления и всю ночь просидел над очерком. Он живо представлял себе, как Юрий Гэмо впервые видит вблизи и лошадь, и корову, слышит утром петушиное пение, идет по желтому полю, задевая колосья, и вся эта новая, еще во многом непонятная жизнь полна для него угрожающих неожиданностей. Не раз он в мыслях возвращается в родной Уэлен, в полутьму яранги, на берег Ледовитого океана… Перевоплощение в чукотского паренька порой становилось пугающе реальным, и приходилось прилагать усилие, чтобы вернуться в явь, в самого себя.

К утру, обессилевший от невероятного напряжения, Георгий так и заснул, уронив голову на исписанные листки бумаги.

Во сне он увидел себя в Уэлене, над океаном, и розовые чайки с пронзительным криком носились над ним.

Филиппов глазами пробежал переписанный набело очерк, потом еще раз, уже медленнее, и с плохо скрытым удивлением произнес:

— Хорошо написал. Подсократим немного — и в номер!.. А тебя беру литсотрудником!

Так началась новая жизнь Георгия Сергеевича Незнамова, которая продолжалась многие годы в том самом редакционном домишке. Но что удивительно: ему больше ни разу не довелось пережить того необъяснимого творческого подъема, который он испытал в ту памятную ночь, когда писал очерк о ребятах-северянах. Иногда пытался сотворить подобное, но всегда выходило нечто выморочное, фальшивое.