В зеркале забвения

Виталий Крутилин, лауреат Сталинской премии, которая нынче именовалась просто Государственной, высокий, худощавый, в очках в металлической оправе, носил шинель, гимнастерку и ярко начищенные сапоги. Вся одежда писателя, несмотря на военный стиль, была сшита из высококачественного материала, тонкой шерстяной ткани. Крутилин постоянно жил на донском хуторе.

Лев Онинский лысел спереди, и от этого его лоб казался огромным, вместилищем невероятной мудрости и интеллекта. Он был молчалив и многозначителен, и Гэмо откровенно робел перед ним, пока не разговорился в самолете после третьего стакана крутилинского донского вина из собственного писательского виноградника. Крутилин щедро угощал своих попутчиков и рассказывал о своем знаменитом земляке Михаиле Шолохове, с которым, по всему видать, он был в тесной дружбе. Из всех живых современных писателей Гэмо, пожалуй, больше всех интересовал Михаил Шолохов, и он жадно слушал рассказы Крутилина о совместных рыбалках донских писателей, о пирах на берегу великой казачьей реки.

— Как он пишет? — наконец, улучив минуту, спросил Гэмо. — Каждый ли день садится за письменный стол?

Виталий Крутилин погладил выцветшие рыжеватые усы, снял очки, протер стекла и медленно ответил:

— Сия тайна известна только, пожалуй, его супруге.

Лев Онинский принялся рассуждать о том, что писательский труд настолько индивидуален, что вообще трудно давать какие-то оценки.

— Я пытался систематизировать данные о писательском труде, рассылал анкеты и убедился, что каждый пишет как может и как хочет, — сказал Онинский. — Одни могут создать прекрасное произведение, как говорится, в один присест, другим надобно буквально заставлять себя сидеть за письменным столом.

Сам Гэмо писал относительно легко, порой не отрывался часами от рукописи, покрывая страницу за страницей, но… потом читать было мучительно. Он пытался замедлить бег своего пера, останавливался, занимался другими делами, но собственно писание по-прежнему отнимало совсем немного времени. Гэмо скрывал это, и на вопрос, тяжело ли ему дается само писание, отвечал со вздохом, что иногда на одну страницу у него уходит целый день.

Болгарские товарищи постарались принять делегацию так, что порой трудно было различить, когда кончался один пир и начинался другой. Тосты за дружбу болгарского и советского народа, за дружбу литератур, за братское прошлое славянских культур, за основоположников славянской письменности Кирилла и Мефодия — это только часть обязательных тостов, за которые надо было осушить полный стакан вина.

Привычное чувство раздвоенности овладело Гэмо с восходом солнца, который он встретил на террасе гостиницы, расположенной у самого подножия Шипки. Перед пробуждением снова приснился поселок Колосово и Георгий Незнамов, готовивший очередной номер районной газеты.

Солнце поднималось из-за дальних, покрытых дымкой гор. В незнакомых местах надо каждый раз прилагать усилие, чтобы найти правильные ориентиры сторон света. В Уэлене это было естественно и просто: летом солнце поднималось из-за горного массива мыса Дежнева, почти целый день висело над лагуной, окаймляющей с южной стороны галечную косу с ярангами, и садилось за Инчоунским мысом, проваливаясь в воду. Зимний путь солнца был короток: он начинался на суше и кончался почти там же, где промороженный красный солнечный диск восходил на короткое время. Здесь же, в болгарских горах, взошедшее солнце сразу опаляло обращенное к нему лицо, хотя был уже сентябрь, и сельские домики прятались в гирляндах красного перца. Сначала Гэмо показалось, что это вялится красная рыба, как это бывало в конце лета в Анадыре, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это красный перец. В селах угощали крепкой, довольно пахучей сливовицей, которую согревали в больших чайниках. Непривычный к такому мощному спиртному, Лев Онинский пьянел после первого же стакана и обычно отлеживался в машине, ожидая пирующих попутчиков.

Солнце Болгарии навевало странные чувства, и Гэмо часто как бы со стороны смотрел на себя, представлял себя парящим над этими зелеными склонами, в мареве, сотканном из солнечных лучей и осенней тонкой паутины. Мысли о собственной раздвоенности и здесь часто посещали его, и на этот раз он не боролся с ними, не делал никакого усилия, чтобы от них отделаться.

В тихих просторах Рильского монастыря, открытых к окрестным горным вершинам, чувство отрешенности от самого себя не уходило даже после доброго стакана монастырского вина, и Гэмо старался держаться подальше от группы, погруженный в собственные мысли.

Заметив это, Виталий Крутилин насмешливо заметил:

— Я не ожидал, что чукчи так религиозны…

Гэмо счел невежливым не отвечать и сказал:

— Мои земляки не приняли христианства…

— Мне казалось, что все сибирские инородцы еще со времен Ермака обращены в православие…

— Почти все, кроме чукчей и эскимосов северо-востока Азии.

— Почему?