В золотых чертогах Валгаллы

Она поднимает взгляд, до этого момента старательно упертый в дно бокала в руках. И он ловит этот взгляд. И уже не может отпустить его. Тонет в этих прозрачных светло-голубых родных… Какого черта!

В одно движение руки сметает в сторону столик, падает на колени перед ней, лицом в тонкую юбку. Тогда это надо было делать, тогда надо было на колени вставать и прощения просить, вымаливать, тогда! А сейчас он просто прижимается к ее острым коленкам лицом. И никакая сила не сможет его заставить оторваться от них.

Пальцы легко касаются его волос. Потом, осмелев, привычным и незабытым движением – ото лба к макушке. Смотрит завороженно, как жесткие «рыжики» упрямо возвращаются на место. И имя его, как заклинание, как молитву:

– Глеб… Глеб… Глебушка…

Глеб поднимает голову. Он стоит на коленях, она сидит на диване. Но лица – близко, рядом. Обхватывает ее лицо руками, большими пальцами ловит слезинки. Говорить не может. Только притянуть к себе и – поцеловать.

А она – руками за большую широченную спину. Губы его твердые на ее губах. И щетина. Колючая. Родная.

У него дрожат руки. У нее – губы. Но он все равно держит ее дрожащими пальцами за локти, боясь отпустить. И, боясь упустить, торопится сказать, пока еще видит в ее глазах отблеск тех самых, давнишних, чувств:

– Юленька, прости меня…

– Не надо…

– Надо. Прости меня. Пожалуйста.

– Давно уже, – рукой гладит колючую щеку.

Его судорожной вздох в ее прижатые к его лицу ладони.

– Юля… Как же мы так?..

Всхлипывает.

– Не знаю.

Он не выдерживает, снова со стоном – ей в губы. И шепчет вперемежку с поцелуями и ее слезами:

– Не плачь… Не надо… Какая разница… Это уже не важно…

Она эхом, неловко и тоже дрожащими пальцами расстегивая первую пуговицу на его рубашке:

– Не важно…

А что важно? Вдохами, выдохами:

– Люблю тебя.

– Люблю тебя.

* * *

Постигает ее медленно, сантиметр за сантиметром, вспоминая, какая она – узенькая, влажная, обжигающая.

– Быстрее! – стонет она на выдохе.

– Юленька… – ответным стоном. – Маленькая моя… Я боюсь… сделать тебе больно.

– Не бойся…

Она хочет его – внутри, совсем, полностью, до боли. Пусть. Выгибается навстречу. А он что? Он же не железный, он живой. И он подается ей навстречу. Оказываясь внутри, совсем, полностью. А вот боли нет. Только сладость обладания и единения.

* * *

– Даш, привет.

– Так, Глабадий, если вопрос срочный, то биссстро, отшень биссстро. В операционную бегу.

Дашка в своем репертуаре… Даже не поздоровалась. Ну, если отшень биссстро…

– Мы беременны.

Неясный шум в трубку.

– Самойлов, твою мать! Чуть не упала!

– Ты сама просила биссстро.

– Как ты… Ты ж не женат, вроде?

– Женюсь, женюсь. Какие могут быть игрушки…

– Хм… Ну, если беременны – будет тебе игрушка… Через несколько месяцев.

Глеб довольно хохочет.

– Слушай, я тут уже до операционной дотопала. Ну ты даешь… Как зовут хоть счастливцу?

– Юля.

– Юля, значит… Глеб, я тебе перезвоню потом, ага? А то у меня уже женщина на столе лежит. И, знаешь, что?

– Что?

– Я за тебя рада. Очень.

– И я за себя очень рад.

Нажимает отбой.

– Все, Юль, у тебя есть самый лучший на свете доктор.

– Есть, – утыкается ему губами в шею. – У меня есть самый лучший на свете доктор.

Глеб счастливо смеется.

– Я не себя имел в виду, – обнимает ее, теплую, нагую, прижимает к себе крепче.

– Ты, правда… рад?

– Я люблю тебя, дурочка.

– Я не дурочка. Я заместитель директор банка!

– Ты дурочка. И я дурак. Но у нас получилось… Вовремя спохватиться.

– Правда. Получилось, – она прижимается к нему еще плотнее.

– Юль… – шепчет ей в висок: – Давай сына Николаем назовем. В честь деда.

– А если девочка?..

– Ну… – Глеб начинает медленно целовать, двигаясь от виска к губам, – непросто будет девочке с таким именем.

Ловит губами ее тихий смех.

У них получилось. Все.

МоралитЭ.

Бывают обстоятельства. Бывает невзаимность. Бывает быт. Непонимание. Деньги. Работа. Обязательства. Гордость. Конфликты. Усталость. Все бывает.

Но одно прошу, умоляю, заклинаю помнить.

Не отрекаются, любя.