Ва-банк

В то утро, когда почтальон принес мне денежный перевод – пенсию за шесть месяцев, – отца не было дома. Со дня получения того злополучного письма, разбившего все его надежды, он стал грустным и неразговорчивым. Он страдал.

А чего тянуть? Быстренько соберем чемодан, кинем туда кой-какое барахло и воспользуемся съездом учителей в Обена, чтобы исчезнуть отсюда.

Бабушка перехватывает меня на лестнице:

– Куда ты идешь, Анри?

– Туда, где не спрашивают характеристику о хорошем поведении на флоте. Разыщу кого-нибудь из бывших штрафбатовцев, с которыми я познакомился в Кальви. Он меня научит, как жить вне общества, в которое я, как идиот, еще верил, в то время как оно прекрасно знало, что от него нечего ожидать. Я еду в Париж, на Монмартр, бабушка.

– Что ты собираешься делать?

– Пока не знаю, но определенно ничего хорошего! Прощай, бабуленька, и крепко поцелуй за меня отца.

* * *

Земля быстро приближалась. Уже виднелись окна домов.

Я возвращался к моим близким после долгого-долгого путешествия. Скоро мы встретимся. Разлука длилась двадцать семь лет.

Как там моя семья? В течение двадцати семи лет они жили, стараясь меня забыть. Для них я был мертвым, для их детей никогда не существовал, мое имя никогда не произносилось. А если и произносилось, то редко, наедине с отцом. Только в последние пять лет им пришлось осторожно объяснять ребятишкам, что в Венесуэле живет их дядюшка Анри.

Да, они вынуждены были делать все, чтобы вычеркнуть меня, своего брата, племянника и дядю своих детей, из списка любимых людей. Пять лет мы вели переписку, обменивались чудесными письмами. Но нельзя забывать, что они – узники прошлого, своего общества. Письма нежные и прекрасные, спору нет, но не боятся ли они, что́ скажут другие, не ощущают ли некоторого неудобства от предстоящей встречи со мной? С братом, беглым каторжником, назначившим им встречу в Испании.

Мне бы не хотелось, чтобы они приезжали из чувства долга, мне бы хотелось, чтобы они съехались сюда, испытывая ко мне настоящие добрые чувства.

Ох, если бы они знали…

Если бы они знали, как медленно приближается сейчас этот берег и как он быстро удалялся от меня двадцать семь лет назад! Если бы они знали, что тринадцать лет на каторге я не переставал думать о них!

Если бы сестры только могли увидеть, какие картины нашего детства рисовало мое воображение в карцерах, камерах, клетках тюрьмы-одиночки!

Если бы сестры знали, как их образы и все то, что было связано с семьей, поддерживали меня; как я черпал в этом силы, чтобы победить непобедимое, обрести успокоение в отчаянии, забыть, что я узник, отказаться от самоубийства; если бы они знали, что месяцы, дни, часы, минуты, секунды этих лет полного одиночества, абсолютной тишины были наполнены до краев воспоминаниями нашего чудного детства!

Берег все ближе и ближе. Уже видна Барселона! Скоро мы войдем в порт. У-у-у! У-у-у! Корабль дал гудок. Мне страшно хотелось сложить руки рупором, поднести ко рту и радостно крикнуть что есть мочи: «Эй, вы, я здесь! Бегите скорей сюда!» Так я им кричал еще ребенком, когда находил в полях Фабра огромный ковер из фиалок. «Чур, мое!» – кричала Ивонна, очерчивая пальцем воображаемый круг и тем самым показывая, что все фиалки в нем ее. «А это мой кусочек», – говорила Элен, всегда более скромная и щедрая. А я быстро собирал где хотелось, стараясь нарвать побольше и не обращая внимания, чье это место.

* * *

– Что ты здесь делаешь, дорогой? Я целый час тебя ищу, даже к машине спускалась.

Не вставая с шезлонга, я обнял Риту за талию. Она наклонилась и поцеловала меня в щеку. И в этот момент я понял, что, несмотря на все внутренние терзания и множество вопросов к своей родне, у меня уже есть собственная семья, созданная мной, и это она привела меня сюда на встречу с первой. И, подумав про себя: «На какие только чудеса не способна любовь!» – я сказал:

– Дорогая, я вновь переживал прошлое, глядя на приближающуюся землю, где находятся мои близкие – и живые, и мертвые.

* * *

Барселона. Наш блестящий автомобиль стоял на набережной у причала. Все чемоданы были уложены в багажник. Мы не стали задерживаться на ночь в большом городе, не терпелось промчаться днем по сельской местности, залитой солнцем, к французской границе. Но через два часа наплыв чувств оказался настолько сильным, что я вынужден был свернуть на обочину дороги, потому что не мог дальше вести машину.