Ва-банк (ЛП)

От голоса отца я мгновенно напрягаюсь. Мне придется какое-то время с ним пообщаться, потому что, зная Блейка и Саванну, эти два предателя вернутся не скоро.

Однако я все еще неимоверно упрям.

И продолжаю стоять возле ванной, скрестив руки на груди и не отрывая взгляда от футбольного матча.

— Мне нечего тебе сказать. Я здесь только ради Блейка.

Он несколько секунд молчит, но я прекрасно знаю, что просто так он не отстанет. Я продолжаю следить за экраном, где «Патриоты» вновь заработали тачдаун. Толпа разражается радостными возгласами, а комментаторы оживляются. Я слышу шорох, и телевизор замолкает, погружая комнату в оглушительную тишину.

— Я не куплюсь на эту хрень, — произносит он. — Ты слишком напряжен. Выглядишь так, словно годами накопленное «ничего» сейчас тебя разорвет, парень.

Я стискиваю зубы и смотрю на него.

Он откидывается на подушку и закрывает глаза.

— Можешь выговориться сейчас, пока я еще здесь и цепляюсь за жизнь. Потому что, поверь мне, тебе не полегчает, если будешь орать на кучу земли и кусок камня. Только почувствуешь себя идиотом, тратя нервы и сотрясая воздух из-за проклятого призрака. — Его глаза вновь открыты, но глядят в потолок. Хмурое выражение искажает его болезненное лицо. — Они не могут тебя слышать. Не важно, как сильно будешь орать, и даже если они будут тебя преследовать, никогда не смогут тебя услышать.

Я хмурю брови и смотрю на сломленного мужчину перед собой. Я думал, он говорит про дедушку, но теперь все стало ясно. И впервые за многие годы я чувствую к своему отцу нечто отличное от ненависти.

— Ты говоришь о маме, да? — Мой голос тихий, словно я боюсь прервать то, что происходит в его измученном разуме.

Подняв голову с подушки, он бросает на меня взгляд, а потом снова обращает его к беззвучному телевизору. Он стискивает челюсть и произносит:

— Дай мне это услышать. Расскажи, каким я был ужасным отцом и как сильно ты меня ненавидишь. Расскажи, какой я бесполезный кусок дерьма, и что я не заслуживал даже дышать одним воздухом с твоей матерью, не говоря уже о женитьбе.

Он делает паузу в своей тираде и смотрит на меня. Усмехнувшись, он бормочет:

— Что, думал, я этого не знаю? Думаешь, я не говорил себе те же фразы каждый день последние пятнадцать проклятых лет?

Я пожимаю плечами и со всей честностью отвечаю:

— Я не думаю о тебе и твоем раскаянии. Я даже не был уверен, что тебя это беспокоит.

Уверен, что мои слова причинили ему боль, но я не собираюсь извиняться за правду.

— Конечно, беспокоит. Твоя мать — лучшее, что случалось со мной, а я худшее, что случалось с ней. Я подвел ее и подвел вас с Блейком. Уйти было единственным вариантом…

— А как насчет того, чтобы перестать пить? Или для тебя это слишком трудно, черт подери?

Я сжимаю кулаки и отвожу взгляд в сторону, потому что даже вид его проклятого лица выводит меня из себя. Я ненавижу его. И ненавижу то, что он с нами сделал, но больше всего меня бесит, как сильно я на него похож. У меня с ним ничего общего.

— Я перестал пить.

Я снова поднимаю на него взгляд.

— Я уехал на реабилитацию. — Он опускает глаза, как будто стыдясь. — Твоя мама сказала, что бросит меня, если я этого не сделаю.

— Хрень собачья. — Кто-нибудь сообщил бы мне, будь он на реабилитации.

— Это правда. Посмотри на бумаги, которые торчат из моей сумки, — говорит он, кивая на маленькую черную сумку на одном из стульев. — Это документы на выписку.

Я хватаю сложенные бумаги, торчащие из бокового кармана, и внимательно перечитываю их.

— Здесь сказано, что твоя программа лечения была всего на девяносто дней. — Я снова пробегаю их глазами, прежде чем взглянуть на отца, в недоумении нахмурив брови. — Тебя не было почти два года, когда умерла мама.

Так, где ты был, черт подери?

— Знаю. Я осел на полпути домой. Даже удалось устроиться на работу в продуктовый магазин. Я прошел путь от упаковщика до кассира, — говорит он с сардонической улыбкой.

Его улыбка гаснет так же быстро, как и появляется.

— Я всегда планировал вернуться домой, Деклан. Мне просто нужно было сначала собраться с мыслями и доказать твоей маме, что я действительно бросил пить. Для этого требовалось время.

Он тянется к прикроватному столику и берет маленькую фотографию, печально смотрит на нее, а затем протягивает мне. Я осторожно беру ее, ожидая увидеть фотографию мамы или, может быть, их вместе.

Но нет.

В груди все сжимается, а в горле все пересыхает и першит, когда я смотрю на потрепанный снимок мужчины, одной рукой обнимающего круглолицего малыша на коленях, а другой баюкающего спелёнатого новорождённого. Малыш с сомнением на лице указывает на сверток, но мужчина смотрит на своего новорождённого сына с таким благоговением и любовью, что хочется просто похлопать его по спине и сердечно поздравить.

Глубокое чувство потери, которое я испытываю из-за того, что был лишен возможности познакомиться с этой счастливой, ясноглазой версией моего отца, убивает меня.

Это отец, с которым я должен был расти. Это воспоминания, которые должны были стать моими.