Вадбольский (СИ)

— Баронет, это немало. В общем, Глориана изволит обсудить детали нашего следующего похода. Идеи раскрепощения женщин нужно продвигать и укреплять!.. Мы вообще-то, в основном, всё обговорили, но решено пригласить вас, кое-что уточнить.

Ни фига себе, мелькнула мысль, моего согласия даже не спрашивают. Ну как же, выпала такая честь, сопровождать высокородных и делать за них чёрную работу!

— Польщен, — ответил я сдержано.

— Сегодня, — сообщила она. — После занятий. Номер покоев Глорианы семнадцатый, не перепутайте. Если память плохая, запишите.

Никогда я ещё не ждал конца лекций с таким нетерпением, хотя когда вышел из корпуса и пошел на ту сторону двора, шаг сделал неторопливым, а то вдруг смотрят из окна.

А когда вошёл в женский корпус и начал подниматься по лестнице, душа взвыла от зависти. Женщин в Академии намного меньше, чем нас, людей, и где мы по трое-четверо в комнате, у них по комнате на каждую курсистку. К тому же у всех свой туалет и ванная, а уже я узнал от всезнающего Толбухина, что это у простых дворянок и баронесс. А вот у графинь и помещения попросторнее, и обставлены с той роскошью, как обставляют разве что в аристократических домах.

Когда взбежал на второй этаж, неспешно отворилась массивная дверь явно не спальной комнаты, на пороге появилась статная полноватая женщина с могучим бюстом и слегка выпирающим, как у гусыни, животом. Тёмные волосы умело завернуты толстой косой на макушке, лицо держит строгим, хотя именно держит, как догадываюсь, статус обязывает.

— Вадбольский, — проговорила она медленно, — я директор женского корпуса. Лючия ли Ламмермур. Лючия Ивановна.

Я учтиво поклонился.

— Для меня честь…

Она окинула меня строгим взглядом.

— Зайдите ко мне в кабинет, я обязана задать пару вопросов.

Я снова поклонился.

— Да, Лючия Ивановна, я в вашем распоряжении.

Она чуть отступила в сторону, я вошёл, кабинет просто царский, стол не меньше императорского, стулья роскошнее кресел в Зимнем Дворце, мощная люстра, как в Большом Театре, пол блестит, будто его только что натерли мастикой.

Я прошёл за ней, полагал, что обогнет стол и опустится в кресло, а я останусь стоять, как провинившийся школьник, однако она повернулась, опершись о край стола мощным задом и вперила в меня строгий взгляд.

— Вадбольский… У княжны Глорианы и принцессы Иоланты есть некоторые привилегии, обусловленные их высоким статусом. В том числе и право приглашать к себе гостей. Однако их общение может проходить только в присутствии третьих лиц. Либо преподавателей женского пола, либо их родственников, обычно тетушек или нянек.

Я кивнул.

— Понимаю, Лючия Ивановна. Они ещё недосуфражистили до полной победы суфражизма с оттенками феминизма.

Она величественно кивнула.

— Рада, что понимаете и вообще производите впечатление скромного и разумного человека. Я пока не видела, чтобы вы ухлестывали за моими курсантками, как делают большинство из вашего корпуса.

Я шагнул к ней ближе и сказал проникновенно, глядя ей в глаза:

— Лючия Ивановна… Ну дураки они, дураки. И курсистки ещё не женщины, а так, заготовки. Вот вы — настоящая женщина! Всякий, кто вас видит, сразу чувствует женщину всеми фибрами!

Она улыбнулась, покачала головой.

— Не льстите, Вадбольский…

— Но вы же знаете, что я прав.

Она покачала головой.

— Эх, Вадбольский… Вы мне так понравились, латынь и греческий знаете, Гомера читали в подлиннике.

— И я Петрарку знаю наизусть, — сказал я поспешно, — его чудные сонеты… А Овидий? Как он пишет про любовь, про сочные перси…

Я вроде бы нечаянно посмотрел на её грудь и чуточку облизнулся, она сказала встревожено:

— Стоп-стоп!.. Вам рано читать про любовь, вы же из Сибири? У вас там поздно просыпаются… ну, мужские чувства…

— Да, — согласился я, — мы как в Элладе, если читаем лучшего поэта Спарты, Исилла, то можно подумать, что он жил в Сибири, а вот Алексид Афинский будто родился и жил на знойном юге, у него вся поэзия пропитана такой мощной эротикой, что понимаю, почему друг с другом, как самцы, так и самки, стоит только почитать Сафо… но стихи божественные! Сафо писала так, что и сейчас никто не может!

Она попыталась отступить на шаг, но и так уже почти сидит на столе, всмотрелась в меня с недоверием.

— Вадбольский, нельзя так реагировать на стихи!

— Почему? — вскрикнул я. — Разве их пишут не для того, чтобы зажечь этот божественный огонь и в наших сердцах? Я когда смотрю на вас, Лючия Ивановна, сам готов говорить стихами!.. У вас такое изумительное лицо с прекрасными глазами, такие красиво изогнутые брови, а какие изящно вырезанные ноздри с нежно трепещущими надкрыльями? Ваши сочные губы, созданные для поцелуев, это же мечта поэтов и художников, да и скульпторов тоже… а божественно изогнутая, как у лебедя, изящная шея? Такую только Пракситель мог изобразить в лучшем в мире белоснежном афинском мраморе!.. А ваши перси восхитительны настолько, что дух замирает от одного взгляда на эти похожие на ягоды спелой клубники сочные кончики, что на глазах набухают…

Она попыталась оттолкнуть мои руки и сказала слабым голосом:

— Вадбольский… перестаньте меня щупать… Я директор!