Вагон 7, место 15

Берегитесь, отвечали вам на это ваши друзья, и я, в свою очередь, так же отвечу. Как отличат ваш роман от тех романов, которые вы первый осуждаете, поскольку они выступают союзниками, пособниками некоего непоследовательного и коварного мира, особенно упорно старающегося сохранить себя? Может, вы к тому же дадите

достаточные «гарантии», чтобы не судить о вас по одним лишь внешним признакам? Я знаю вас, вы этого не сделаете. А если бы даже сделали, разве вы заставите кого-то поверить, что ваше будущее творчество не станет отличаться от прошлого и что столь дорогие вашему сердцу игры не уведут вас на опасный путь? Еще раз скажу, я знаю, что вы всегда действовали подобным образом. Увы! мой дорогой друг, повадился кувшин по воду...

* * *

Пора кончать. Мы заворочались в своей постели, ночь близится к концу. Должен ли я снова замкнуться в своем молчании? Или же я наконец смог убедить вас? И услышу от вас при пробуждении: «Вы правильно рассудили, рассудок мой. Я не примусь за прежнее»?

Ответ автора: ВАГОН 7, МЕСТО 15

Глава первая ОТЪЕЗД

Как печально выглядит Северный вокзал! Он наверняка показался бы мне иным, если бы в тот вечер я уезжал в Кельн, Амстердам или Осло. Конечная цель путешествия бросает отблеск своих радостей или тревог и на самый пункт отправления. Но я не рассчитываю этой ночью уехать дальше Онуа, и мне не удается вызвать в своем воображении ничего, кроме какой-то зловещей провинции. Зловещей и обледеневшей, поскольку сейчас подмораживает. Миловали теплые мягкие дни, зима очистила землю и небо от всего, что навевало мечты о весне. Если бы те наши края не были такими безлюдными. Не то чтобы я нуждаюсь в зрителях. Одиночество как нельзя лучше соответствует особенностям моей работы, по крайней мере той, которой я собираюсь заняться сегодня. Но от того лишенного обычного оживления перрона, по которому , точно бессильные тени, бредут железнодорожные

служащие, веет чем-то тревожным, настораживающим. Освещение здесь столь скудное, что все лица кажутся похожими одно на другое — усталые, посипевшие от холода, лишенные всякой надежды. Что за дурацкая мысль прийти за двадцать минут до отправления поезда! Но это не моя вина.

Убить на вокзале целых двадцать минут... Я сначала прогулялся вдоль вагонов, прекрасных металлических вагонов, сверкавших точно ракеты. На моем вагоне две надписи, первая: ПАРИЖ — БРЮССЕЛЬ. Под ней одна-единственная цифра: 7. Как будто так уж необходимо было нумеровать вагоны в такой ненастный вечер, когда почти все места в поезде свободны, когда путешественник, устроившись в уголке у окна, клянет собственную предусмотрительность, из-за которой потерял столько времени! Вот наконец я в коридоре вагона, где все же не так холодно, несмотря па опущенное стекло. Я курю. До чего забавно курить, когда у тебя усы! Особенно такие густые, как у меня сегодня. Эта шутка может плохо кончиться, если не быть осторожным.

«Подушки, одеяла!» Гляди-ка, подушки теперь в бумажных наволочках? Когда я был маленьким и мы с отцом уезжали отдыхать, он мечтал о такой вот реформе. Никакой личной заинтересованности тут не было: и речи идти не могло о том, чтобы мы с ним воспользовались подобной роскошью. Короче говоря, очень давно я не путешествовал ночью. И уж совсем-совсем давно я не путешествовал зимой. Даже не припомню, когда в последний раз был на Северном вокзале. Знаете ли вы, что теперь па Северном вокзале все надписи даются на двух языках, как в Бельгии? На французском и па эсперанто? Кто бы поверил, что эсперанто существует! Выход — eliro; расписание прибытия поездов — horaro de alveno; багаж — pakajoj, Особенно мне нравится pakajoj. В этот вечер у меня нет pakajoj. Может, надо было вернуться домой... А если в дороге захочу прилечь? А, да ладно!