Вакансия

– В сказки? – удивился Угур и тут же зашептал, оглядываясь: – Какие сказки, дорогой? Нет сказок! Вокруг смотри. Вот сказки. Трех дедов у меня в шашлычной видел? Мысли читают. Причем читают только втроем. Одного нет – уже бормотать начинают, а втроем и друг с другом молча, и за мной следят. Один раз, каюсь, я хотел чуть-чуть порченное мясо замариновать. Ну что там, думаю? Ведь не тухлое? Чуть задохлось. Я же не враг себе, в свой же живот буду класть. Ну немножко имбиря, немножко перца, лаврового листа, и будет лучше, чем мороженое. Сам половину съем. Так что ты думаешь? Все мои мысли прочитали до последней мыслишки. И выложили все. Сказали, ешь, а то пойдем к Адольфычу с жалобой. Ты представляешь, пришлось съесть.

– Я вот подумал, – Дорожкин прищурился, – если где-то есть в лесу настоящая избушка с настоящей ведьмой – у нас ее зовут Баба-яга. Она, кстати, людей ест, – и если у этой избушки, ну как говорят, есть две больших, две огромных куриных лапы, то как она зимой-то себя чувствует? Может, поджимает как? Там же внутри печка? Прижимает к основанию печки, греет их? Или люк внутри есть и она их втягивает внутрь?

– Ты что? – постучал себя по голове Угур. – Не знаешь про бритву Оккама? Не усложняй! Как она может втягивать в себя ноги? Она что, черепаха? Она почти курица. Тут два пути: или она садится на ноги и греет их, или надевает валенки.

– Это ты усложняешь, Угур, – не согласился Дорожкин. – Валенки – лишняя сущность. Бритва Оккама, дорогой.

Они посмотрели друг на друга одновременно и одновременно засмеялись, хотя Дорожкину отчего-то вовсе не было смешно. Он попрощался с Угуром и отправился к Козловой.

Она была дома и, как ему казалось, постарела с прошлой встречи на несколько лет.

– Кто был после меня? – спросил Дорожкин.

– Маргарита. – Козлова говорила чуть слышно. – Сказала, что вы – дурак.

– Пожалуй, – согласился Дорожкин.

– Адольфыч был, Содомский, – продолжила Козлова. – Ходили тут, как у себя дома. Веревку трогали. Комнату Алены осматривали. Содомский что-то все нюхал, нюхал, нюхал… Вы зачем пришли?

– Научите меня ворожить на поиск, – попросил Дорожкин. – Я много кого ищу. Хотел попросить кого, но вот отсоветовали. Просить – значит под чужую волю ложиться. Значит, самому научиться нужно. Научите?

Козлова отодвинулась на шаг. Долго стояла, смотрела на Дорожкина и головой качала, да так, словно разглядела что-то в нем такое, на что до этой минуты и внимания не обращала.

– Скажите, – Дорожкин сбросил с плеча сумку, расстегнул куртку, повесил ее на торец двери, сел на стул, – как могла ворожить Шепелева на сына, если была уверена, что он мертв? Или чего уж ей было дальше ворожить, если поняла, что он мертв? Вы-то как определяете, что Алена жива?

– Нитка, – прошептала Козлова.

Взяла второй стул, поставила в трех шагах от Дорожкина, села напротив, руки сложила на коленях, но тут же подняла одну и прикоснулась к груди щепотью.

– Нитка. От сердца и неизвестно куда. Тянется, но не слабнет. Как ослабнет, значит, или умерла только что, или на краю пропасти стоит. А как вовсе исчезнет, значит, и отблеска ее уже нет.

– А Шепелева? – спросил Дорожкин.

– Я ее личину на себя не прикладывала, – прошептала Козлова. – Может, она дым нюхает? Пахнет дымом – жива ее кровинушка. Гнилью запахло – мертва. А может, колючка ее в сердце жалит? Или наоборот. Кто ее разберет? Вы бы у нее и спросили.

– Может, и спрошу еще, – вздохнул Дорожкин. – Ладно, нитка или колючка, у каждого свое, а обряд-то какой?

– И обряд у каждого свой, – прошептала Козлова. – Когда узнать что хочешь – спрашивай. Чтобы спросить – зови. Не знаешь, кого звать – зови всякого. Придет страшный – бойся, беги. Придет горький – терпи горечь. Придет сладкий – не подслащивай. А веселый явится – беги пуще, чем от страшного. А уж если вопрос задал – жди ответа, да сам отвечай.

– Понятнее не стало, – хмыкнул Дорожкин. – К Шепелевой, выходит, никто не пришел?

– К ней много кто приходил, – не согласилась Козлова. – Я не видела, конечно, видит только тот, кто спрашивает, может, и по-другому бывает, не знаю. Я не видела. Но нет его. Не встречал его никто. Среди живых нет: откликнулся бы. А среди мертвых, если близко, если, как положено, по земле тенью отхаживает, заметили бы и доложили. А если совсем уж…

– Что значит «совсем уж»? – не понял Дорожкин.

– Совсем, значит, совсем, – шевельнула ладонями Козлова. – Стерся-сгинул. Провалился-закончился. Ни отблеска, ни тени. Такое редко бывает. Или тяжесть такая на человеке, что его камнем на дно тащит, или убит так.

– Как убит? – спросил Дорожкин.

– Так и убит, – ответила Козлова. – Одно дело нитку жизни перерубить, за грань вытолкать, во тьму уронить, а другое – в ничто сплющить. Шепелев очень сильным был, дай срок, и маменьку, и папеньку бы перещеголял. Марфа сказала, чтобы Вовочку ее сплющить, плющилка должна размером с весь Кузьминск быть. Хотя…

– Хотя… – нахмурился Дорожкин.

На секунду, на две замолчала Козлова, а потом словно вынырнула из забытья. Заговорила, глядя куда-то в сторону, словно и не Дорожкину рассказывала, а сама себе: