Вакансия

– Нет, – мотнул головой Мещерский. – Не зацепило бы, так бы и прожил счастливую долгую жизнь. Вот смотри, если бы та же Германия победила, тот немец, что жил бы возле какого-нибудь концлагеря, постепенно бы ко всему привык. Однажды, когда фашисты бы сожгли последнего еврея, концлагерь бы закрыли, крематорий бы разобрали. И все бы успокоились. Не сразу, постепенно, но успокоились бы. А ты думаешь, что такого не было? Было, и много раз. Тысячи, десятки тысяч людей уничтожались. А тут какие-то чудища, тайный народ, тролли, не знаю что… Судьба у них такая. Ты герой, Дорожкин? Я нет. В чем дело?

– Дело в том, График… – Дорожкину отчего-то стало жалко Мещерского, который вот теперь всем своим существом давал понять, что все, что с ним происходит, происходит не по его воле, что он, Мещерский, ничего этого не хотел и не желал, и хочет он только одного, чтобы его оставили в покое. – Дело в том, График, что последнего еврея не бывает. Ну и так далее, в прогрессии.

– Ты чего голый-то? – окликнул Мещерский Дорожкина уже в дверях.

Телеграфистка фыркнула. Дорожкин покосился на покрытое яркой краской лицо, вздохнул.

– Иду за курткой в «Дом быта». Надо из ремонта забрать.

– А ты похудел, – закричал ему вслед Мещерский. – Вовсе с лица спал! Как сумел-то? Подскажи способ!

Лариса – приемщица в ателье «Дома быта» – долго листала журнал, в котором когда-то сделала запись о сдаче новым инспектором в починку куртки, пока удивленно не подняла брови:

– Дорогой мой, да вы ее еще седьмого октября сдали! Что, так и ходили в свитере? Зима же?!

– Да по-разному, – постарался усмехнуться Дорожкин. Отчего-то ему показалось, что вот именно теперь он делает что-то не то. – Но теперь уж точно похолодало. Замерз и вспомнил.

– Зима, – вздохнула Лариса и пошла к полкам. – Вот она. Носить вам еще ее не переносить. Вы как ее проткнуть-то умудрились? Причем на том же месте, где и в прошлый раз. Я, правда, самой куртки не помню, но работа знакомая. У нас только одна девушка так может рукодельничать. Белошвейка, можно сказать. Вообще-то она теперь кроит, но ради такого случая я уж попросила ее зачинить вашу куртку. Чтобы незаметно было. Она, правда, и сама отказалась вспоминать, когда в первый раз ее подшивала, но сделала все как надо. Даже сказала что-то вроде того, что пора хозяину этой курточки ходить в бронежилете.

– А можно мне ее увидеть? – спросил Дорожкин, всовывая руки в рукава.

– Позвать? – подняла брови приемщица.

– Нет, – замотал головой, оглянулся, чтобы удостовериться, что никого нет за спиной, Дорожкин. – Я просто хочу ее увидеть. Ну хоть издали… Ну мало ли… Вдруг красавица?

– Обыкновенная, – поджала губы приемщица. – Руки золотые, да, а так-то обыкновенная. Но пошли, покажу. Да что на нее смотреть, Женька Попова, она и есть Женька Попова. Тоже еще та… То работает, то нет, неделями не приходит, и ведь никто не вспомнит о ней, потом появится, посидит два-три дня, и опять ее нет. Уходит и память за собой утаскивает. Прямо и не знаю. Вот ведь… Смотрины прям…

Конечно же. Как он мог забыть? Или не забыл, если почувствовал что-то тогда на почте? Он столкнулся с ней у выхода из корчмы, которая бестолково месила крыльями фальшивой мельницы ночной загазованный воздух Рязанского проспекта. Настроение было не очень хорошим: шеф устроил корпоратив, при этом или же поскупился, или же порции в корчме были слишком малы, ждать-то их уж точно пришлось долго, но все закончилось самым печальным образом. Мещерский нажрался и уснул за столом. Дорожкин, который пытался заменять улизнувшего по срочным делам шефа, сорвал голос и вдобавок поссорился с Машкой, хотя ссора в том и состояла, что она высказала по телефону все, что о нем думает. К счастью, установленный шефом лимит расходов превышен был всего лишь тысяч на пять, потому как основная часть сотрудников сорвалась с забытой богом окраины куда-то в центр, к несчастью, перерасход пришлось гасить лично Дорожкину, а кроме того, еще и грузить в такси вяло сопротивляющегося Мещерского. Дорожкин расплатился с таксистом, добавив еще на разгрузку и доставку толстяка на третий этаж его дома, а затем вернулся в корчму, доел то, что мог доесть, но пить больше не стал и выбрался на улицу, раздумывая о том, где бы пополнить запасы хорошего настроения. На улице стояла середина осени. Да, середина прошлогодней осени. Листья шуршали над головой, шины шуршали по дороге, и никаких причин для накатывающей хандры, кроме нескольких потерянных тысяч рублей и очередного взбрыка в исполнении страдающего от экономического кризиса шефа, не было. По крайней мере, в этом себя постарался убедить Дорожкин. И вот он вышел из корчмы, предвкушая почти час езды в полуночном метро по дороге в квартиру, где его ждала раздраженная Машка, и увидел ее.