Вакханалия

Действительность превзошла ожидания. С бандитами приятнее общаться, как потом признался Костя Борзых. Во-первых, бандиты пацаны нормальные, во-вторых, мыслят конкретно, как менты, в-третьих, их поведение предсказуемо, а если случаются беспредельщики, то и беспредел их конечен. Мадам же Розенфельд оказалась хуже любого отморозка. Для начала она категорически не пожелала открывать. Требовала корочки в глазок. По предъявлении оных орала, что поддельные и она уже звонит в милицию. Пришлось пригрозить домоуправом и немедленным выносом двери. Дверь приоткрылась. Но легче не стало.

— Соседка? — уперлась в меня старуха презлющими глазками. — Это как прикажете понимать? Я не позволю!..

— Магдалина Ивановна, — пискнула я, — эти люди не сделают вам плохого. Они пришли просто поговорить. В противном случае вам прислали бы повестку…

— А вот это не пройдет, — помахала старуха перед нашими носами скрюченным артритным пальцем. — Я уже беседовала с милиционерами и все им рассказала.

Мне нечего добавить.

— Относительно происшествия — конечно, Магдалина Ивановна, — мягко сказал Верест. — Но мы пришли по другому поводу.

И спокойным, почти убаюкивающим тоном начал говорить о мусорке, об известной книге с мышиными зубками, о том, что книга является собственностью государства, а ее содержимое облагается троекратным налогом…

Что тут началось! Старуха кричала о заслугах перед партией, о спокойной старости, о том, что будет жаловаться во все инстанции и что никакой книги она не находила, какое они имеют право! (колючие глазки при этом затравленно бегали). Попытка Кости Борзых осмотреть квартиру была прервана на начальном этапе: полубезумная старуха впалой грудью загородила шкаф и зашипела, как змея.

— А может, запереть ее в ванной, а, Леонидыч? — закипая, предложил Борзых. — Достала уже.

Чем и совершил непоправимую тактическую ошибку. Мадам капитально взбеленилась, заорав, что она законы знает, что только с санкции прокурора, что только через ее труп… Впрочем, она могла и не орать — у меня зрение нормальное, я прекрасно видела, что в облупленном книжном шкафу искомой книжицы нет.

Мы уходили ощипанные, но непобежденные. Ни уговоры, ни угрозы на старуху не действовали. Что и следовало ожидать: мадам Розенфельд скорее подохнет, чем вернет «трофей». И не важно, применит ли она свою находку по жизни, дело не в том. А в радости обладания!

— А ведь знает кошка, чье сало сперла, — бормотал Верест, спускаясь по лестнице. — Права ты, Лида, — неладное со старухой. Эх, не дадут нам санкцию на обыск, нет на это должных оснований, кроме твоих подозрений. А кто ты для прокурора?

Выйдя на улицу, он родил мысль:

— Костян, останешься во дворе. Спрячься куда-нибудь, не отсвечивай. Выйдет эта игуана — дуй за ней. Соберется на дачу или еще куда — вызывай подкрепление. В двенадцать жди смену.

— Понял, командир, сделаем, — без энтузиазма подчинился сержант. — Курева только подкинь, у меня на исходе…

Это жуткое дело ни в какую не хотело оставлять меня в покое. Я не могла заняться романом, забросила ребенка, разругалась с мамой и даже не пыталась загладить свою вину перед ней. Весь субботний день провалялась в обнимку с телефоном, строя коварные козни невидимому врагу. За окном набирало обороты глобальное потепление — осень не желала переходить в позднюю. Светило солнышко, термометр изображал плюс двенадцать. А я возлежала и в сотый раз прокручивала в голове события. Особо интриговали последние. Что лежало в книге? Деньги? Вряд ли. Из-за нескольких купюр даже максимального достоинства незачем разводить вакханалию. Толстая пачка денег? Трижды нет. Толстую пачку Тамбовцев не положил бы в книгу. Он бы бросил ее в дупло. И не стоит толстая пачка четырех убийств, какой бы толстой она ни была. Не бомжи ведь убивали (это те за бутылку согласны).

Документ? Компрометирующий материал, снимок? Плоское ювелирное изделие? Ценная бумага? Но какой ценности должна быть бумага, чтобы затмить своим номиналом толстенную пачку баксов?..

В три часа позвонил Верест и сообщил, что эффекта ноль. Розенфельд не выходила. В шесть часов позвонил Ткаченко по просьбе Вереста — порадовал теми же результатами. В восемь телефонировал лично Верест, устало рассказал, что получил от руководства ремня за преступно медлительную бездеятельность, и поставил в известность, что, как только в квартире Розенфельд гаснет свет, наружное наблюдение снимается. А сам он уже едет домой — спать…