Вакханка

Сам Федор Игнатьевич представлял собою уже исчезающий ныне тип купца-старовера, верного дедовским традициям, презиравшего всякие новшества современной культуры, являвшегося типичным представителем патриархальности в домашнем быту. Старик Снежков, отец Анны и Федора, умирая, разделил между детьми все свое состояние. Два старших сына, приобретя на свои части лесные участки по Каме, гоняли беляны до Астрахани. Младший Федор, его любимец, получил лавки с товаром и дом, еще выстроенный при отце, к которому он вскоре пристроил другой, не меньший.

Анна Игнатьевна считала себя обиженной отцом. Она еще при жизни старика прогневила последнего своим своевольным браком с мазилкою, как презрительно называл зятя старик, прочивший Анну за богатого купца-старообрядца и возмущенный до глубины души ее тайным браком с художником Львом Орловым. И за это старик, умирая, отказал дочери самую незначительную сумму. Старшие братья тоже косо смотрели на брак сестры с беспутным Левкой, сделавшим, в довершение всего, жену свою актрисой. Но, когда этот беспутный Левка умер внезапно, и по прошествии нескольких лет до Снежковых дошел слух о связи Анны с волокитой-дворянчиком, братья совсем почти прервали знакомство с осрамившей их в конец, как они говорили, сестрой. Только и редких случаях появлялась Анна Игнатьевна у младшего Снежкова, теперь уже седовласого пятидесятилетнего старика, в его пропахших лампадным маслом, кипарисовым деревом и постными кушаньями горницах деревянного особняка.

Этот дом скромно приютился позади каменного гиганта, сдаваемого под квартиры, во дворе, окруженный небольшим садом с яблонями и смородинными кустами. Насколько каменный его сосед отличался последним словом техники и удобств, со своими лифтами, электричеством, телефонами, паровым отоплением, настолько его скромный сосед поражал своею примитивностью.

Здесь не было ни лифта, ни телефона, ни электричества. Анна Игнатьевна поднялась на высокое крыльцо и без звонка вошла в светлые сени-прихожую. Обе они, преднамеренно одетые во все темное, с подчеркнутою скромностью весенних костюмов и шляп, отвечая поклоном на низкий поясной поклон старухи Домнушки, вынянчившей всех детей Федора Снежкова, прошли, сопровождаемые ею, в горницу. Здесь стояла пузатая старинная мебель красного дерева, горки с фамильным серебром, во все стороны по крашеному полу разбегались белые с каймою дорожки половиков, и из переднего угла, где помещался огромный красного же дерева киот с образами в три яруса старинного византийского письма, смотрели выцветшими от времени красками лики угодников, озаренные неверным мигающим светом лампад. Отовсюду, из каждого угла этих горниц, веяло чистотою, патриархальностью и непроходимой скукой.

— Я бы, кажется, умерла, если бы осталась здесь и сутки, — шепнула матери Клео, брезгливо косясь на все эти пузатые кресла и диваны с тщательно развешанными на их спинках вязаными салфеточками и антимакасарами.

— Тише, Котенок, сюда идут, — произнесла таким же шепотом старшая Орлова.

Дверь открылась, и в гостиную вошла, вернее, вплыла толстая, рыхлая, в прямом, безо всякого фасона, темном платье с повойником на голове, женщина с тупо-испуганным лицом и пухлыми, сложенными на животе руками.

— Добро пожаловать, сестрица, здравствуй, Клеопушка!.. Редкие вы гостьи, редкие… Чем угощать прикажете, потчевать? — запела она.

— Благодарю вас, Авдотья Тихоновна, — поднявшись к ней навстречу и троекратно целуясь с нею со щеки на щеку, быстро произнесла Орлова, — мы только что завтракали. Собственно, я по делу к брату Федору Игнатьевичу.

— Сам-то уехавши. В лавки покатил. Через часок будет. Уж вы со мной поскучайте, сестрица… потому что Христинушка наша опять нынче не в себе, — пропела снова Снежкова, и вдруг тупо-испуганное лицо ее дрогнуло и все свелось в одно непрерывное сияние морщинок. Маленькие глазки заслезились, и она неожиданно горько заплакала, закрыв глаза концом шали. — У нас-то… горе… Снова с Тинушкой неладно. Накатило опять… Попа утром звали… Затихла. Да надолго ли? О Господи, чем прогневали мы Его, Милостивца! Такая девица, можно сказать, отменная, тихая, кроткая, богобоязненная, и вдруг приключилось!.. Ты бы, Клеопушка, сходила к ней, проведала ее. Теперь-то она ничего, затихла… Лежит, словно горленка в своем гнездышке, в кроватке своей белоснежной… Сходи, сходи к ней, Клеопушка, приласкай ты ее, нашу болезную, утешь… Обе вы девицы, обе молоденькие. Кому, как не вам, понять друг дружку?

— Хорошо, я пройду к Христине, — встала Клео. — А ты, мама, когда переговоришь с дядею, зайди за мной.

И ее стройная, особенно стройная в темном, строгом костюме tailleur, фигурка исчезла за дверью гостиной.

IX

Клео прошла по полутемному коридору, где, как и всюду в горницах Снежковых, все было пропитано специфическим запахом домовитости, свойственным каждому старокупеческому дому, и, приоткрыв низенькую дверцу в конце коридора, вошла в горницу Христины Снежковой, своей двоюродной сестры.