Валдар Много-раз-рожденный. Семь эпох жизни

Приходят и уходят люди, возникают и рушатся империи, а поток веков течет медленно и бесстрастно, как наш вечный Нил, затопляя все, кроме могучих храмов Хема, которые были стары, когда твоя Ниневия была еще молода, и которые будут существовать до самого конца времен.

— Однако, — сказал я, нарушая торжественное молчание, воцарившееся между нами, когда он закончил, — я говорил только об одной Ниневии. Но еще раньше я видел другой город, место которого было забыто во времена Тигра-Владыки, город самого Нимрода, рядом с которым стояла башня Бэла, вершина которой достигала неба, и которая пала под ударом небес в тот самый миг, когда Нимрод пал под моим копьем. Но хватит рассказов, которые, не сомневаюсь, звучат для вас, как басни человека, только что очнувшегося от пьяного сна. А теперь скажи мне, прошу тебя, как я попал в Египет, ведь я помню, как проплыл его мимо Пелусия, как он тогда назывался, в Красное море, когда Соломон был царем в Салеме.

— Все это так удивительно, нет, невероятно, я бы сказал, если бы не знал, что душа человека — это искра вечного огня и что для богов нет ничего невозможного! — ответил Амемфис, медленно качая головой, как будто его сознание блуждало в лабиринте недоумения. — Но твое появление здесь легко объяснить, для этого хватит нескольких слов.

Более ста лет тому назад, как написано в книге моего прадеда Аменофиса, флотилия египетских галер, возвращавшихся из Индии через Красное море, из-за внезапного шторма была вынуждена искать убежища в старой, полуразрушенной гавани далеко на юге Аравии. Анати, племянник Аменофиса, командовавший одной из галер, высадился на берег со своими людьми и за гаванью нашел развалины заброшенного города, и они начали искать в них сокровища, как обычно делают моряки в подобных случаях. Лишь одно здание из тех, что когда-то составляли великий город, осталось целым и невредимым. Это был огромный мавзолей, построенный в форме квадрата, углы которого указывали на север и юг, восток и запад.

После больших трудов им удалось проникнуть внутрь, и там они нашли три саркофага из черного полированного камня. Они вскрыли их и обнаружили в каждом герметично запечатанный гроб из чистого серебра. Их они тоже открыли. В двух лежали украшения из золота и драгоценных камней и несколько костей, которые рассыпались в пыль у них на глазах. В третьем они нашли тебя, покоящегося как в глубоком сне, нетронутого рукой времени, в доспехах из стали и золота, и с большим мечом, лежащим на твоей груди, твои руки были скрещены на его рукояти.

Ты выглядел таким живым, что они долго боялись прикоснуться к тебе, но, в конце концов, привезли тебя, гроб и все остальное обратно в Бубастис, где Аменофис услышал о чуде от своего племянника и купил тебя. От него по наследству ты достался мне как фамильная реликвия, несомненно, самая чудесная из всех, когда-либо бывших у людей, а я, после многих молитв царственной дочери Авлета, моей ученицы в мистериях, сделал то, что с помощью Амона-Ра вернуло тебя к жизни.

В ту ночь мы долго разговаривали на языке, который тогда был утраченным языком Хема, известным только жрецам древней веры Исиды, в то время широко отвергаемой из-за отступничества и ухода людей к пантеонам Греции и Рима. За исключением меня, Клеопатра была единственной не урожденной египтянкой, кто разговаривал на этом языке, потому что Амемфис научил ее древнему языку в обмен на торжественную клятву, что, когда она станет настоящей царицей, а не на словах, она изгонит Сераписа и ложных богов Греции и восстановит Царицу небес на ее законном месте во всех верхних и нижних землях Египта.

Нет смысла рассказывать обо всем, что говорилось тогда между нами, равно как и о том ощущении чуда, которое пробудил и в них, и во мне тот полуночный разговор в тайной комнате великого храма Птаха, куда они принесли мое тело, чтобы без помех провести надо мной свой эксперимент. И все же то, что для них было удивлением, для меня было скорее недоумением. Для них — свершилось чудо. Для меня — еще одно звено было добавлено к той цепи судьбы, по которой руки богов, казалось, вели меня, как призрака среди призраков, через меняющиеся сцены судьбы мира.

Я вернулся к жизни, чтобы обнаружить, что надежды и страхи, любовь и ненависть, радости и печали моего последнего существования сметены потоком спешащих веков. Для меня память о них была так свежа и остра, как если бы они были вещами вчерашнего дня, и все же мое вчерашнее было далеким прошлым мира, сном, который исчез в ночи времени, и над всем этим висела мрачная пелена той ужасной тайны, разгадка которой все еще скрывалась в будущем, которое могло быть таким же далеким, как и мое самое далекое прошлое.

Мы говорили обо всем этом и о многом другом, потому что, ответив на их вопросы, я начал задавать их сам, и в своих ответах Амемфис нарисовал мне сцену, на которой разыгрывался эпизод из длинной драмы человечества, в котором мне предстояло сыграть свою следующую роль.