Валенки

Вот так толковала утешительница и уж не уходила без того, чтоб не помирить их. Провожали ее обе хозяйки, наплакавшись, но отмякши душевно; согласие воцарялось в их доме. Ну, правда, до следующей ругани, которая накатывала, как гроза, месяца через два-три. Опять звали Анну Бачурину, как врача при болезни, и она незамедлительно являлась:

— Да, бабоньки милые! Ить, в прошлый раз все мы обговорили, а вы снова не ладом. Вы уж меня-то посовеститесь, я в который раз к вам прихожу!

Пристыдит, отругает и помирит.

Делят имущество две семьи — опять Федину мать кличут; совершается купля-продажа дома — Анна, посоветуй; младенец криком кричит день и ночь — «Как быть? Что делать, Сергеевна?»

И ни разу никому она не сказала: почему, мол, я? С какой, мол, стати? Разве мало у меня своего горя да забот?

Вот у Вовки Зюзина мать болела очень: что-то с печенью, и как начинались у нее приступы, один за другим, давилась она тягучей слюной. А когда становилось совсем ей невмоготу, посылала она Вовку не к медичке в Знаменское, не к кому-то из своих родственников, а к Бачуриным. Федина мать оставляла все свои домашние дела, отправлялась к Зюзиным, присаживалась на край кровати, клала свою руку на руку больной, в глаза ей смотрела как-то очень участливо:

— Ну что, Настя, опять плохо тебе?

— Плохо, Анна, уж так плохо! Не жить мне, видно. Ох, не могу больше!

— Эко ты, девка, больно просто!.. А кто твоих детей растить будет? Я, что ли? Никому они не нужны, наши дети, Настя. Не в детдом же их! Ты вот сначала подними сыновей, а потом и умирай.

— Ох, и рада бы, да видно не судьба мне пожить…

— А полно, что ты такое говоришь! Эвон, гляди-ко, ребят своих испугала.

Федя, придя вместе с Вовкой, видел, сознавал: одним появлением своим его мать приносила в этот дом уверенность, что все образуется, что теть Настя выздоровеет.

— Ох, все нутро у меня изболелось, — жаловалась больная уже чуть-чуть бодрее. — И тут не тронь, и тут тоже. Уж который день ничего не ем.

— А вот это нехорошо, Настя. Есть не будешь — и жить не будешь. Ну-ко, что там у вас в печи?

— Да нельзя мне ничего! Ни соленого, ни жареного врачи не велят.

— А не слушай ты никого! Ешь-ка творожок, сметанку… давай, давай, Вовка, неси все. Вот я кашей больную-то покормлю.

— Ой, Анна, у меня, видно, рак.

— Помилуй, бог с тобой! — отвечала та ровным голосом. — Разве так раком-то болеют! И в голову не бери. От раку-то ты давно бы уж в могиле была.

— Ой, нет, знать, рак, рак… — твердила Вовкина мать, но уже без прежней убежденности. — Умру…

— Что ты, подруга! И двадцать, и тридцать лет еще проживешь. Внуков поняньчишь, помяни мое слово…

Федя мог уже заметить, что посветлело уже лицо больной, страданье отступило от нее немного. Вот они уж вспоминают детство свое…

— Как мы с тобой, бывало, на Татьянин-то пруд бегали купаться! Я из своей деревни, а ты из своей, а? Помнишь? Сядем на бережку да про будущих женихов толкуем. А жавороночки поют, лягушечки квакают…

— Неохота умирать, Анна! Ох, как неохота… Главное, детей жаль.

— Так и не умирай! Поболела и будет. Знай живи.

— А и то: возьму да и выздоровею.

Настя уже улыбалась.

— Вот так-то, — говорила Федина мать, вставая. — А то, эва она, помирать собралась…

7.

— Сильно переживает Сергевна, — жалея, говорили в Пятинах люди добрые.

— Гордость ее мучает, — радовались неведомо чему люди злые. — Уж так гордилась, что она Бачурина, а на проверку вышло — не лучше других.

— От сумы да от тюрьмы не открестишься, — говорили те, кому все равно.

В эти дни Федя ходил сам не свой: будто обрушились разом устои привычного мира, и все сместилось, изменилось — хорошее стало плохим, доброе злым, белое черным.

— Прости меня, сынок, — сказала мать, когда он пришел проведать ее в больнице.

Он торопился утешить ее так, как сама она утешала других: мол, ни в чем не виновата, все пройдет, за ненастьем приходит вёдро…

— Чего уж там… — страдая, вздыхала мать. — Поделом мне: лучше самой в обиде быть, чем других обижать.

И он, слушая ее, мысленно соглашался: да, виновата, чего там… Не сама ли она говорила ему, Феде: с кем поведешься, от того и наберешься. И вот повелась с этими пустыми бабенками, Катериной да Шурой, а от них ли чего путного ждать!

Потому Феде было еще жальче, еще отчаянней, что как ни кинь, а есть материна вина.

Когда больная маленько поправилась и вернулась домой, — он не узнал ее: почернела, похудела, вот уж верно — краше в гроб кладут. Федя догадывался, что не столько от болезни мать страдала, и не столько даже оттого, что считала для себя позором и следствие, и суд, и приговор (выходило: она преступница… уголовница…), сколько от укоров себе самой. Тут она не знала жалости и пощады.

Странным образом «антисоветская вылазка» матери встала рядом с «пропал без вести» отца, выстраиваясь так, что одно как бы подтверждало другое. Мать говорила, что следователь кричал на нее: мы, мол, не знаем, где твой муж, — может, добровольно сдался немцам в плен? Может, он так был настроен, поскольку и его жена способна на провокацию…